Cайт Конфедерации революционных анархо-синдикалистов": [Публикации]
Автор статьи глубоко признателен Вадиму Дамье за помощь, оказанную при подготовке разделов, посвященных модернизационным процессам в современном мире. Я так же хотел бы отметить, что данный текст попросту не был бы написан, если бы не та работа по осмыслению тоталитаризма, которая была проделана в рамках Вольного Философского Общества (ВФО). Этой работе во многом обязаны своим существованием разделы, посвященные “активной несвободе”, “охлократии”, “азиатскому деспотизму”.
Понять всю ширину и действительность, понять всю святость прав личности и не разрушить, не раздробить на атомы общество – самая трудная социальная задача. Ее разрешит, вероятно, сама история для будущего, в прошедшем она никогда не была разрешена.
А.И.ГЕРЦЕН
Двадцатый век вошел в историю как век тоталитаризма. То была эпоха, когда во многих странах мира государственная машина полностью подчинила себе общество и личность. На протяжении десятилетий в этих странах господствовала система тотальной государственной регламентации общественной и частной жизни.
Уничтожение людей в эту эпоху превратилось в рутину, стало чем-то вроде работы механических станков. В ходе второй мировой войны нацисты отправили в лагеря уничтожения и в трудовые концлагеря миллионы евреев, славян, лиц других национальностей. Этот геноцид сопровождался такими, например, заявлениями :
“Между собой мы можем называть вещи своими именами… Я имею ввиду… истребление еврейской расы… Большинство из вас должно знать, что это значит, когда рядами один к одному лежат 100 труппов, или 500, или 1000. Выдержать все это до конца и остаться при этом порядочными людьми за некоторыми исключениями, что называются подчас человеческой слабостью, - вот что делает нас твердыми... “ (из выступления шефа СС Генриха Гимлера перед эсэсовскими генералами в Познани 4 октября 1943 г.). Или : “Другим усовершенствованием, сделанным нами, было строительство газовых камер с разовой пропускной способностью 2 тысячи человек, в то время как в десяти газовых камерах Треблинки можно было истреблять за один раз по двести человек в каждой” (Из показаний Рудольфа Хесса, начальника лагеря Освенцим, на судебном процессе в Нюрнберге).
Подобного рода отношение к своим жертвам прослеживается в действиях большевистского режима в СССР. “Обширное крестьянское восстание в Рязанской губернии было вызвано нашими безобразиями, писал в 1918 году уполномоченный ВЦИК, Овсянников. - Оно не затронуло только два уезда - Скопинский, где проводилась мягкая политика, и Данковский, в котором невероятным террором было задавлено все… С крестьянством можно обращаться только двумя способами – или пряником, или палкой до бесчувствия”. “Бесспорно, принципиальный наш взгляд на казаков, как на элемент, чуждый коммунизму и советской идее, правилен, - писал в 1919 году другой высокопоставленный большевик, И.Рейнгольд. – Казаков, по крайней мере, огромную их часть, надо будет рано или поздно истребить, просто уничтожить физически, но тут нужен огромный такт, величайшая осторожность и всяческое заигрывание с казачеством. Ни на минуту нельзя упускать из виду того обстоятельства, что мы имеем дело с воинственным народом”.
Тоталитаризм поставил перед человечеством новые вопросы. Как все это оказалось возможно? Почему люди могли совершать столь немыслимые злодеяния? Можно ли вообще после всего этого говорить о каком-либо прогрессе в человеческих отношениях и в обществе за последние несколько тысячелетий? Или, наоборот, стоит поговорить о регрессе и деградации человечества?
Правда и в том, что многие люди скажут, что во времена тоталитарных режимов они испытывали чувство единения, чувство причастности к великим событиям, что они были меньше отчуждены друг от друга, чем теперь. Что же это за общественный строй, в рамках которого сочетаются несочетаемые вещи: холодная механическая жестокость и чувство солидарности, вера в общее счастье?
Отметим, что идеологи самих тоталитарных режимов могли вообще отрицать принадлежность своей власти к тоталитарным системам (как это было в СССР) или, напротив, открыто провозглашать ее таковой и даже пытаться определить основные черты такой формы господства. Известно высказывание лидера итальянского фашизма Бенито Муссолини: «...Для фашиста все - в государстве, и ничто человеческое или духовное не существует и тем более не имеет ценности вне государства. В этом смысле фашизм тоталитарен, и фашистское государство как синтез и единство всех ценностей истолковывает и развивает всю народную жизнь, а также усиливает ее ритм». Таким образом, теоретики и создатели тоталитарных режимов сами обратили внимание на одну из главных характерных черт феномена тоталитаризма : указанные режимы представляли собой крайнюю форму выражения этатистских тенденций, господства государства над обществом. Поглощение общества государством и означает модель «тотального», то есть всеобъемлющего, всеохватывающего государства, которое полностью растворяет общество в себе. "Начало авторитаризма во всех существенных отношениях диаметрально противоположно началу тоталитарного господства – писала исследовательница тоталитаризма Ханна Арендт. Авторитаризм в любой форме всегда стесняет или ограничивает свободу, но никогда не отменяет ее. Тоталитарное же господство нацелено на упразднение свободы, а отнюдь не на ограничение свободы, сколь бы тираническим оно ни было". Стремление к неограниченной власти "содержится в самой природе тоталитарных режимов. Такая власть прочна только в том случае, если буквально все люди, без единого исключения, надежно контролируются в любом проявлении их жизни".
В отличие от обычного диктаторского режима или от авторитарных режимов прошлого, которые допускают существование подчиненных ему и интегрированных в общую вертикаль общественных единиц (общин, союзов, ассоциаций) внутри системы, тоталитарная власть осознанно пытается уничтожить любые неформализованные, горизонтальные связи между индивидами и не допустить существование каких-либо пространств, свободных от государственной опеки. Государство в этом случае мыслится как регулятор или даже заменитель всех социальных взаимоотношений, вплоть до самых интимных (так, в Советском Союзе семейные проблемы нередко обсуждались и разрешались на заседаниях парткомов). Парадоксально, но тоталитарное государство при этом опирается на стимулируемую и направляемую им самим массовую инициативу снизу.
Говоря о тоталитаризме, обычно обращают внимание на то обстоятельство, что такая система основана на тотальном поглощении общества и личности государством. Однако, это – лишь внешняя оболочка тоталитаризма. Внутренний стержень тоталитаризма – это феномен, который современный израильский политолог Яаков Овед называет "активной несвободой". В отличие от классических авторитарных диктатур, основанных на принципе "пассивной несвободы" - запрета "делать что-либо конкретное", тоталитаризм утверждает "активную несвободу", т.е. он стремится подвести личность или коллектив к такому состоянию, при котором они бы "сами делали только то, что можно".
Данный феномен является результатом внушения массам определенной идеологии, вследствие чего они становятся добровольными и, зачастую, активными соучастниками политики и преступлений режима. Но это было бы невозможно, если бы тоталитаризм не предоставлял людям определенную психологическую компенсацию. Тоталитаризм предполагает людям веру, стройную систему координат, коллективную идентичность, чувство локтя и, наконец, своего рода, эйфорическое чувство растворения в огромности ликующих и бьющихся в ненависти людских потоков.
Тотальное принуждение и контроль государства над обществом в сочетании с направляемой самим государством активностью масс – эти два феномена составляют сердцевину тоталитарного строя и очерчивают его границы.
Тема “активной несвободы” достаточно подробно и глубоко затрагивалась различными исследователями тоталитаризма. Конечно, первыми вышли на эту проблему сами тоталитарные движения и их вожди. Уже Владимир Ленин определял большевистский порядок в России как сочетание диктатуры пролетариата (под которой понималась власть партии большевиков и управляемого ей государства) и “живого творчества масс”. Адольф Гитлер, будучи еще молодым человеком, стал свидетелем миллионной демонстрации рабочих в Вене, организованной социал-демократами, испытав при этом ужас, а затем и восторг. Ужас оттого, что вся эта умело направляемая вождями масса людей могла легко раздавить своих противников (к каковым он относил и себя). Восторг оттого, что к нему пришло понимание мощи массовых движений, которые могут быть направлены манипулирующей ими силой в нужную сторону.
Из тех, кто не желал принимать тоталитаризм, первыми обратили внимание на феномен активной несвободы участники Кронштадского восстания 1921 года, первой антитоталитарной революции в XX ом столетии. В газете, издававшейся кронштадским временным революционным комитетом в марте 1921 года, говорилось : “… Но наиболее позорно и преступно моральное порабощение коммунистами: они не останавливаются даже перед внутренним миром трудящихся, но заставляют их думать так же, как они”.
Всеволод Волин, анархист, участник русской революции и один из наиболее непремиримых критиков СССР, одним из первых обратил внимание на то обстоятельство, что в некоторых странах мира сложились условия для восприятия массовыми движениями идей диктатуры, увидел в этом сходство фашизма и большевизма, и, таким образом, открыл дорогу к осмыслению феномена тоталитаризма и активной несвободы. Он писал в свой работе под названием “Красный Фашизм” в начале 30 х годов : ”Если идея диктатуры - жестокой или подслащенной - встречает всеобщее признание и одобрение, то путь для фашистской психологии, идеологии и действия открыт… Когда эта идея… подхватывается и претворяется на практике идеологами неимущих классов как средство их освобождения, этот факт следует признать… опасным заблуждением. Будучи по существу фашистской, эта идея, примененная на практике, фатальным образом ведет к глубоко фашистской социальной организации”. Конечно, и авторитарные режимы нуждаются в признании их обществом и не могут опираться исключительно на штыки. Но их вполне устраивает конформистское приятие их политики и они никогда не стремятся овладеть “внутренным миром людей” и добиться их активной поддержки режима и прямого соучастия в его политике и преступлениях.
Настроения, характерные для состояния “активной несвободы”, точно описала российская писательница-мемуаристка Евгения Мельцер, уже в советское время, в конце 20 х годов : “Женя очень любила праздники 7 ноября и 1 мая. Они были вехами жизни страны, ее стремительного бега, вехами ее личной жизни, ей казалось, что каждый такой день она переживает и помнит по-особому. И затем, это ни с чем не сравнимое чувство растворения в воодушевленной победным торжеством массе людей, когда все на одном дыхании, на одной мысли, в одном порыве”. Здесь обращает на себя внимание не только эйфорическое чувство растворения в толпе, которое, как мы увидим позже, является, по-видимому, проявлением древних, доиндустриальных форм существования человека. Возможно, самое печальное и самое абсурдное в этой ситуации то, что люди празднуют “победу” в нищей и полуголодной стране, на которую неумолимо накатывается волна чудовищных по своему размаху и жестокости государственных репрессий. Люди празднуют победу государства над собой, празднуют свое собственное сокрушительное поражение. Здесь мы сталкиваемся с одним в высшей степени важным аспектом активной несвободы: в ситуации, когда насилие становится невыносимым, а у людей нет сил и возможностей от него уклониться, они могут реагировать на это насилие проявлениями любви к тем, кто его осуществляет. Джордж Оруэлл указывал на странную привязанность, которую испытывает жертва пыток к палачу, ссылаясь на рассказы людей, подвергавшихся репрессиям в тоталитарных странах. А другой крупный исследователь тоталитаризма, Эрих Фромм, называл это “проявлениями садо-мазохистского характера”. “Великолепное и ужасающее зрелище представляют собой движения все более однообразных по своей форме масс - писал фашистский философ, Эрнст Юнгер - Каждое из этих движений способствует тому, что они захватывают все сильнее и безжалостнее, и здесь действуют такие виды принуждения, которые сильнее, чем пытки: они настолько сильны, что человек приветствует их ликованием. За каждым выходом счастья, его подстерегают боль и смерть”.
Еще один важный аспект состояния активной несвободы, это принцип коллективной ответственности и коллективное чувство вины. Почему тоталитарному государству так важно было добиться всенародного одобрения всех его мероприятий, в особенности репрессий? Почему оно непрерывно осуществляло многолюдные собрания на фабриках и заводах, массовые уличные шествия, где часто звучали призывы к уничтожению классовых врагов или представителей неполноценных рас? “Единство, единство – восклицает герой рассказа Франца Кафки “На Строительстве Великой Китайской Стены” – все стоят плечом к плечу, ведут всеобщий хоровод, кровь, уже не замкнутая в скупую систему сосудов отдельного человека, сладостно течет через весь бесконечный Китай и все же возвращается к тебе”. В этом восклицании, вложенном писателем в уста участника “великих строек”, обращает на себя внимание двусмысленный образ крови. Кровь здесь, это символ массовых убийств, скрепляющих народное единство в тоталитарном государстве. Когда все повязаны кровью, отступать назад, может быть, уже поздно, слишком велико чувство вины, остается только продолжать в том же духе.
Следствием активной несвободы является исчезновение человека как такового, его превращение в незначительную деталь террористической машины тоталитарного государства. В этом качестве он обречен на быстрый износ, на перемалывание жерновами гигантской машины, которая не позволяет раскрыться многообразию его натуры, заглушает в нем способность мыслить и чувствовать самостоятельно, растворяет его личность в поклонении вождям, в экстазе истерического самопожертвования. В сущности, тоталитаризм, не смотря на все величественные “мистерии” крови и почвы, нации или класса, есть ни что иное, как “никогда не прекращающийся скандал” (Хайдеггер).
С самого начала своего существования люди жили небольшими сообществами, которые соответствовали их глубинным социальным инстинктам взаимопомощи. На протяжении истории эта коллективная жизнь проявлялись в различных формах - родов, племен, общин и их объединениях. Труд, быт и иная деятельность человека на протяжении тысячелетий определялись традициями, различия между членами общества, касавшиеся их деятельности, носили временный характер и не сопровождались социальными привилегиями. Военные задачи и потребность в координации хозяйственных усилий общин способствовали постепенной концентрации и закреплению властных функций в руках верхушки вождей и жрецов. Так сложилась постоянная власть, из которой 5-6 тысяч лет назад выросло государство. Однако, хотя подавляющее большинство политических систем доиндустриальной эпохи мы сегодня назвали бы авторитарными, вмешательство государства в жизнь сельской общины или ремесленной корпорации прошлого было обычно очень ограниченно. Так в средневековой Европе сохранялась автономия крестьянских общин, ремесленных союзов, цехов, ассоциаций, монастырских братств и т. д., причем государства мало вмешивались в их внутреннюю жизнь.
Развитие народов и культур шло различными, а иногда и схожими путями. Если в Европе постепенно складывались, в следствие политики абсолютистских государств, институты частной собственности из которых постепенно вырос современный капиталистический индустриализм, то положение в остальном мире было совершенно иным. “Государство здесь – писал Карл Маркс о странах Востока – верховный собственник земли. Суверенитет (т.е. - верховная власть) здесь – земельная собственность, сконцентрированная в национальном масштабе… В этом случае не существует никакой частной земельной собственности, хотя существует как частное, так и общинное пользование землей”. Поскольку земля в древности была основным средством производства, то можно сказать, что в руках государства и государя была сконцентрирована не только политическая, но и огромная экономическая власть, подавлявшая личность и общество. Колоссальное большинство населения при этом составляло общинное крестьянство, жившее главным образом самообеспечением (натуральным хозяйством), имевшее землю в пользовании (но не в собственности) и обрабатывающее ее на основах коллективизма и известного имущественного равенства (хотя в некоторых регионах Востока имелась и городские центры, где развивались ремесленные и торговые структуры). С легкой руки Маркса этот порядок вещей принято называть “азиатским деспотизмом”. Подробный анализ этого общественного устройства содержится в трудах знаменитого немецкого исследователя Карла Виттфогеля, современного русского историка-востоковеда Леонида Васильева и других.
Азиатский деспотизм обычно цементировался мощной культурной традицией. В России это была освященная церковью власть царя, “самодержца земли русской”, что понималось отнюдь не в переносном смысле: помимо огромных земельных угодий, принадлежавших непосредственно государству, помещики так же, в какой-то степени, воспринимались как государственные управляющие землей. Хотя они и могли покупать и продавать землю, государство активно вмешивалось в земельные отношения. При этом подавляющее большинство населения составляло общинное крестьянство, которое находилось в крепостнической зависимости от государства и помещиков.
В исламском мире было принято считать, что земля принадлежит Аллаху, от имени которого ей управляет халиф или султан. Китайская культура на протяжении более чем 2-х тысячелетий испытывала сильнейшее влияние идей конфуцианства – общественной теории, в основе которой лежало подчинение авторитету старших, представление о “священной власти императора”, который управляет страной и земельными угодьями через разветвленный государственный бюрократический аппарат и, наконец, коллективистские, уравнительные представления о социальной справедливости.
Но не следует думать, что и Восток был миром абсолютного господства государства. И здесь существовала известная автономия сельской общины, бывшей во многих отношениях самостоятельным, самодостаточным замкнутым миром, жившим по древним традициям и правилам. Причем в тех случаях, когда государство допускало серьезное вмешательство во внутренние дела общины или оказывало на нее чрезмерное экономическое (налоговое) давление, община могла реагировать повстанческими действиями, с тем, чтобы восстановить попранную социальную справедливость.
Традиционные общественные институты на Западе оказались под давлением со стороны растущего индустриального капитализма, поддерживаемого, поощряемого и развиваемого государством. В результате социальные связи, основанные на нормах солидарности и взаимопомощи, подверглись размыванию и разрушению. Процесс становления индустриально-капиталистического общества развернулся и завершился в странах Европы, а затем постепенно стал охватывать все новые страны и континенты, принимая различные и, подчас, весьма причудливые формы.
Нарастание тоталитарных тенденций, роли государственного регулирования во всех сферах общественной жизни и начало массовых репрессий исследователи тоталитаризма связывают с процессами ускоренной индустриальной модернизации. По мнению современного американского политолога Элвина Тоффлера, технологическое развитие человечества проходит волнообразно и можно выделить три основные волны технологических изменений. Первая волна – это начавшаяся много лет назад и давно завершившаяся аграрная революция, приведшая к переходу человечества к новым общественным отношениям, покончившая с собирательством и сформировавшая первые цивилизации, известные историкам. Вторая волна – это начавшаяся примерно 300 лет назад индустриальная революция, основанная на фабричном производстве, ознаменовавшаяся становлением известных нам форм общественного устройства. В качестве одной из основоопределяющих черт индустриалиизма Тоффлер видит разрыв между производством и потреблением и господство первого над вторым. Теперь уже, в отличии от доиндустриальных аграрно-ремесленных сообществ, исчезает самопроизводство (производство для удовлетворения собственных потребностей и потребностей сообщества, к которому принадлежал человек) и ему на смену приходит производство товара, т.е. продукции, потребляемой анонимным потребителем и предназначенной для извлечения прибыли производителем (иначе говоря, “товарное производство”, капитализм).
Именно с индустриализмом связано, по мнению Тофлера, появление тоталитарных режимов. Они были порождены индустриальным обществом, с его бюрократизмом, гигантоманией, стандартизацией, анонимностью. Гигантские фабрики способствовали росту бюрократизма в обществе, требовали усиления регулирующей роли государства, которое должно было теперь все более тщательно следить за послушанием многомиллионных масс рабочих, занятых изматывающим монотонным трудом. Особенно усилилась эта тенденция с переходом к “фордизму” - конвейерному производству, впервые введенному на заводах Форда. Эта форма организации фабричного труда характеризуется высоким уровнем специализации, разбиением процесса труда на множество мелких, относительно простых операций, жесткой субординацией, абсолютным подчинением нижестоящих производственных инстанций вышестоящим, системой поощрительно-карательных мер с целью оптимизации процесса труда. Такая система организации труда могла привести и в некоторых случаях (СССР, нацистская Германия) приводила к появлению соответствующих ей форм диктаторской государственной власти, основанной на тотальной регламентации общественной жизни. С ускоренным ростом промышленного потенциала в этих странах связывали надежды на мировое господство или, по крайней мере, на равноправную игру на мировой политической арене с другими промышленно развитыми странами.
В отличии от Тоффлера, мы не склонны считать развитие индустриальной формы человеческого сообщества единственной и основной причиной возникновения тоталитаризма. Однако связь капиталистического индустриализма и тоталитарных тенденций представляется несомненной.
Система так называемого «реального социализма» в СССР, как и другие тоталитарные системы, проводила разновидность форсированной индустриальной модернизации. Большевики - ленинцы-сталинцы - форсированным темпом создали в России основы индустриальной системы, причем методы, к которым они прибегали, были продолжением и радикализацией той политики индустриализации, которая была начата еще самодержавием. С 60 х годов 19 века царским правительством так же активно проводилась промышленная модернизация страны, хотя, конечно, это делалось в масштабах, не сопоставимых с советской эпохой. При этом государственные кредиты играли огромную роль горнодобывающей, текстильной, металлургической промышленности, без них было бы невозможно и строительство гигантских железных дорог. Основных источников для подобного кредитования у российского государства было два. Первый - государственные облигационные займы, распространявшиеся на немецком, французском, бельгийском и британском рынках ценных бумаг. И второй - жесткая налоговая политика, в частности за счет роста косвенных налогов на товары широкого потребления. Эти налоги тяжелым бременем ложились на плечи городского и, прежде всего, сельского населения, причем это последнее составляло, как известно, огромное большинство населения страны. Подобная ситуация приводила крестьянство к разорению и способствовала росту числа переселенцев в крупные промышленные центры, обеспечивая новые растущие предприятия дешевым трудом. В определенном смысле это означает, что русская промышленность развивалась во многом за счет государственной эксплуатации общинного крестьянства, и конечно, такое положение дел не могло не приводить к росту социальной напряженности как в деревне, вся внутренняя жизнь которой была нарушена подобной политикой, так и в городах, где скапливались миллионные массы озлобленных разоренных людей, лишившихся привычных условий жизни и труда, вырванных из привычной для них социальной среды.
Как пишет современный российский историк Сергей Павлюченков, “так называемый “военный коммунизм” (экономическая и социальная политика большевистского режима 1918-1921 гг. – прим. ред.) естественным образом возник в России из ее традиционного государственного крепостничества, из казенной и частной промышленности, вскормленной на тяжелых налогах на средние и беднейшие слои населения. Только такая страна, как Россия, имела на заре XX века необходимые исторические предпосылки и подготовленную почву для проведения широкомасштабного опыта по качественному усилению сознательного государственного начала в управлении обществом, и глубокому проникновению в процессы социального развития. Никакая иная страна не могла бы предоставить в руки… революционеров столь мощные рычаги власти над массами”. Для России 1918 года, с ее подорванной войной экономикой, этот введенный большевистским государством тоталитарный общественный порядок, с его жесткой государственной централизацией экономики, равно как и всех прочих сфер общественной жизни и насильственным выкачиванием хлеба из деревни, оказался одним из возможных вариантов общественного устройства. Тем самым большевики осуществили обусловленные военным положением преобразования. Однако эти меры натолкнулись на решительное сопротивление части рабочего класса и многомиллионной массы трудового общинного крестьянства. Поэтому в 1921 году большевистская диктатура едва не была сметена волной крестьянских восстаний и вынуждена была отказаться от данной политики. Прямое ограбление деревни в таких масштабах прекратилась. Крестьянам было позволено свободно распоряжаться произведенной ими продукцией: продавать ее или непосредственно обменивать на изделия городской промышленности. Наступил НЭП - передышка перед новым мощным наступлением на трудящихся города и деревни. Все двадцатые годы крестьянская община по-прежнему существовала и оказывала, порой, стойкое сопротивление налоговой политике большевистского государства.
К концу 20-х годов СССР оставался еще слаборазвитой, преимущественно аграрной страной. Около 80% населения жили в сельской местности; около 2/3 продукции народного хозяйства давали сельскохозяйственные отрасли, и лишь 1/3 - промышленность. Индустрия страны едва только начала превышать довоенный уровень. Оказавшись у власти в огромной стране, правящая партийно-хозяйственная номенклатура, по существу, очутилась в том же положении, что и царский режим. Она не меньше его стремилась к имперской, державной политике, но материальная база для такого курса оставалась по-прежнему чрезвычайно узкой. Для этого понадобилась бы широкомасштабная модернизация страны, создание мощной современной тяжелой и военной промышленности. С этим власти связывали не только решение внутренних проблем, но и независимость и мощь государства, его экспансионистские возможности, а значит, стабильность господства и привилегий правящего слоя. «Ты отстал, ты слаб - значит, ты не прав, стало быть, тебя можно бить и порабощать. Ты могуч - значит, ты прав, стало быть, тебя надо остерегаться. Вот почему нельзя нам больше отставать», - заявлял Сталин.
Партийно-государственная бюрократия рассчитывала на то, что “… опираясь на национализацию земли, промышленности, транспорта, банков, торговли, проводя строжайший режим экономии, можно будет накопить достаточные средства, необходимые для восстановления и развития тяжелой индустрии” (Сталин). Речь шла, по существу, о специфическом государственном индустриализме, при котором государство бюрократии действовало более или менее как единая огромная раздувшаяся фабрика. “Великий перелом” в экономике потребовал колоссальной концентрации и централизации ресурсов и сил, сосредоточения огромных хозяйственных и репрессивных полномочий в руках правящей верхушки и плановых государственных институтов, широчайшего внедрения командных методов и подневольного труда миллионов заключенных, без которого не обходилась ни одна крупномасштабная сталинская стройка. Была создана единая государственная система управления и экономического планирования, основанная на так называемых “пятилетках”, пятилетних планах экономического развития. Догоняющая модернизация осуществлялась за счет ограбления деревни, крайне низкого уровня зарплаты в городах (покупательная способность зарплаты сократилась в 1928-1940 гг. почти в три раза), экспорта сырья и хлеба, повышения налогов, роста продажи алкоголя.
Возрастание роли государства в ряде западных стран в 20-х - 30-х гг. стало результатом происходивших технологических и социальных сдвигов. Начало широкого внедрения конвейерного производства привели к резкому сокращению рабочих мест, массовому обнищанию, падению платежеспособного спроса и «Великой депрессии», к нарастанию социальной напряженности. Справиться с этими проблемами в рамках либерально-рыночной системы не удавалось. В то же время задачи выживания в конкурентной борьбе с другими государствами и укрепления экономического и политического могущества требовали форсированных действий по ускорению технологических преобразований и политической стабилизации. Государство вынуждено было взять на себя осуществление мер, без которых общество вообще перестало бы существовать как некое целое. Государственно-административные нормы распространились не только на сферы повседневной жизни, но и на экономику - посредством системы субсидий, налогов, регулирования цен и заработков, планирования и даже прямого огосударствления хозяйства. Особенно актуальны эти задачи были для стран, потерпевших поражение в первой мировой войне и подвергавшихся экономическому и политическому давлению со стороны стран победителей, выражавшемуся в обязательствах по выплате репараций и в ограничениях на развитие военной промышленности и вооруженных сил.
Кроме того, экспансия германского капитала за рубежом сдерживалась политикой протекционизма, к которой перешли многие государства в ответ на мировой хозяйственный кризис, а капиталовложения в невоенную сферу оказались невыгодными из-за массовой безработицы и падения покупательной способности населения. Промышленные круги вступили в тесные контакты с нацистами, партия получила щедрые финансовые вливания. В ходе встреч с руководителями германской индустрии лидеру нацистов Адольфу Гитлеру удалось убедить партнеров в том, что только возглавляемый им государственный режим сможет посредством наращивания вооружений и поддержки развертывания новых промышленных предприятий преодолеть проблемы инвестиций и подавить любые протесты со стороны трудящихся.
В 1936 году нацистами был принят 4 х летний план развития экономки. Одной из главных задач этого плана было реорганизовать немецкую экономику таким образом, чтобы Германия была в состоянии обеспечить себя всем необходимым в случае экономической блокады. В соответствии с этим планом создавались огромные предприятия по производству синтетических тканей, каучука, горючего и другой продукции из собственного сырья. Были построены новые гигантские заводы по производству стали из местной дешевой руды. Частично расходы на создание и развитие новых отраслей промышленности оплачивались векселями “мефо”, выдаваемыми рейхсбанком и гарантированные государством. Таким образом, развитие немецкой экономики осуществлялось в кредит, фактически под залог будущих завоеваний. Деятельность промышленности была опутана колоссальным количеством государственных регламентирующих правил. Доктор Функ, занявший в 1937 году должность министра экономики в германском правительстве заявлял, что “официальная отчетность теперь составляет более половины всей деловой переписки предпринимателей”. Под давлением государства были принудительно осуществлены слияния частных компаний в ассоциации, которые в обязательном порядке подчинялись Экономической палате рейха, состоявшей из наиболее влиятельных олигархов, во главе которой стоял назначаемый государством чиновник. Через эту структуру осуществлялись правительственные мероприятия по экономическому планированию. Если частная компания получала прибыль свыше 6%, она должна была в обязательном порядке идти на приобретение облигаций правительственных займов. Но следует оговорить, что нацистское государство, тем не менее, не разрушало институты частной собственности, подобно тому, как это было сделано в СССР, хотя и резко ограничивало и направляло их. Бурное развитие ряда отраслей немецкой экономики и ликвидация дорогостоящих забастовок, которые в Третьем Рейхе были запрещены, положительно сказались на доходах огромной части буржуазии, которая, не смотря на обременительную и назойливую систему регламентаций, поддерживала нацистский режим.
Важно отметить, что политика сталинского СССР и нацистской Германии в 30-е годы была нацелена на подготовку к будущей войне за передел мира. По мнению Ханны Арендт, истоки тоталитаризма как абсолютного насилия над личностью коренятся в империалистической экспансии. “Мы приближаемся к сражению, которое потребует от нас наивысшей производительности труда, – говорил в 1936-ом. году Герман Геринг – Предела перевооружений пока не предвидится. Альтернатива одна – победа или уничтожение… Мы живем в такое время, когда последнее решительное сражение не за горами. Мы находимся на пороге мобилизации и войны…” В СССР вожди не делали в то время столь откровенных заявлений. Но в 1938 году герои некоторых официальных пропагандистских кинофильмов начинают рассуждать о желательности “хорошей войны, после которой в СССР было бы 30 или 40 советских республик” (на тот момент их было 11).
Такая логика требовала безусловной консолидации общества, ликвидации всех недовольных. Система школьного образования в СССР и Германии включала в себя обязательные занятия по военной подготовке. Почти вся промышленность мирного времени строилась таким образом, что бы в случае войны ее немедленно можно было перевезти на военные рельсы. “Достаточно только окинуть взором саму нашу жизнь, - писал Эрнст Юнгер - во всей ее… безжалостной дисциплине, с ее дымящимися и пылающими районами, с физикой и метафизикой ее движения, с ее моторами, самолетами и миллионными городами, - чтобы, исполнившись чувства удивления, понять : здесь нет ни одного атома, который бы не находился в работе, да и сами мы, в сущности, отданы во власть этому неистовому процессу. Тотальную мобилизацию осуществляют не люди, скорее она осуществляется сама; в военное и мирное время она является выражением скрытого и повелительного требования, которому подчиняет нас эта жизнь в эпоху масс и машин. ”
Многие террористичекие мероприятия в СССР и нацистской Германии были обусловлены именно этими обстоятельствами. “1937 год был необходим, - говорил Вячеслав Молотов писателю Ф.Чуеву. - Если учесть, что мы после революции рубили направо и налево, одержали победу, но остатки врагов разных направлений существовали... Мы обязаны 37-му году тем, что у нас во время войны не было пятой колонны”. Жертвами репрессий 1937-38 гг. в СССР стало до 3 миллионов человек, из них около миллиона было расстреляно.
Тоталитарная система, по мнению Ханны Арендт, это – “абсолютное зло”, созданное самими людьми. Арендт уделяет особое внимание связи между идеологией и террором. Тоталитарная идеология представляется ей как “логика единственной простой идеи”, на которой основано тоталитарное мышление. Это идеи расового превосходства или классовой борьбы. Они выступают как общеобязательное мировоззрение для всех. По сути дела, единая унифицированная идеология призвана создать каркас мировоззрения всех граждан тоталитарного государства. Для этой системы мышления характерны, прежде всего, такие атрибуты, как единство и коллективизм, с одной стороны, и образ врага, в виде представителей иной нации, класса или расы – с другой. Тоталитарное мышление всегда полярно, оно сводит мир к схеме черное-белое : на одной стороне “наши” – единый, подчиненный воле вождей и великим идеалам народ или класс, на другой – враги, по отношению к которым используется принцип коллективной ответственности. В том числе и ответственности за все собственные несчастья и трудности. Такую роль, роль “козлов отпущения” играли евреи в нацистской Германии, “враги народа” и “классовые враги” в большевистском СССР.
“Одна страна, один народ, один вождь” – провозглашал официальный лозунг нацистов. “Кто не с нами, тот против нас” – утверждали большевики. Унитарные структуры языка и мышления соответствовали задачам управления страной, как единым механизмом, обеспечивали консолидацию общества на основе единых простых принципов и идей. По этой же причине все тоталитарные режимы проводили политику национальной, этнической унификации. Национальные меньшинства подлежали либо переплавке в котле единой официальной культуры (как это провозглашалось в СССР в 30-е годы, где предпринимались усилия по созданию новой культурной общности в виде “советского народа”), либо растворению в культуре статусной нации (которая сама, при этом, подвергалась грубой унификации и переделке), являвшейся основой тоталитарного государства (политика руссификации в СССР со времени второй мировой войны), либо тотальному уничтожению (евреи и цыгане в нацистской Германии). Даже в тех случаях, когда тоталитарный режим декларировал свой интернационализм, он был ориентирован на этническую унификацию. “Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь” - такими словами начинался советский гимн, сразу же указывая на подчиненное положение других народов по отношению к России. Но и сама культура статусного народа подверглась жестокой переплавке, из нее были искусственно удалены целые пласты, связанные с религиозными исканиями, литературой, исторической памятью. История России непрерывно переписывалась в угоду идеологии тоталитарного режима, язык подвергался жесткому давлению и обработке со стороны официальной государственной пропагандистской машины и машины образования. Подобные мероприятия и политика проводились и в нацистской Германии, в отношении немецкой культуры, и в других тоталитарных государствах.
Всякая подобная политика требовала как задействования особых механизмов, основанных на манипулируемом сверху массовом энтузиазме, с одной стороны, и на массовых репрессиях с другой. Коренная ломка образа жизни огромной части населения, ускорение промышленной модернизации – все эти меры требовали жесткого контроля государства над обществом. Нужно было бить по большим площадям, чтобы уничтожить даже саму мысль о неповиновении. В советских коллективных сельских предприятиях, колхозах, вводилась индустриальная форма организации труда: во главе был поставлен председатель, фактически назначаемый властями; тот, в свою очередь, определял руководителей бригад. Практически весь урожай изымался государством; члены колхоза за свою работу получали квитанции - «трудодни». Весь труд строжайше планировался «сверху», за невыполнение плана устанавливались санкции. Колхозникам запрещалось покидать колхоз без разрешения. Отказавшиеся «вступить» в колхоз объявлялись «кулаками» или «подкулачниками»; против них была провозглашена решительная борьба. В конце 1929 года Сталин объявил, что крестьяне «идут в колхозы» целыми «селами, районами, даже округами», и распорядился «ликвидировать кулачество как класс». У «кулаков» и «подкулачников» отбиралось все имущество, а сами они вместе со всей семьей высылались на Север и в Сибирь. «Раскулачивали вплоть до валенок, которые стаскивали с ног малых детишек», - писал один из наблюдателей. По словам левого эсера Исаака Штейнберга, «под общим именем кулака был, по существу, объявлен террор против всей деревни, включая бедняков. Так, в среднем были экспроприированы 10-15 % крестьян, а во многих областях - до 40 %». А некоторые зажиточные деревни были высланы целиком. Оставшихся крестьян заставляли вступать в колхозы. Позднее Сталин признавался Черчиллю, что «политика коллективизации была страшной борьбой», пришлось бороться с «десятью миллионами» «маленьких людей». «Это было что-то страшное, это длилось четыре года. Все это было очень скверно и трудно, но необходимо». Только за первые несколько лет индустриализации и коллективизации около 10 миллионов крестьян, спасаясь от голода, переселились в города, обеспечив, таким образом, стремительно растущую государственную промышленность дешевыми рабочими руками. В 1930 году деревня бурно реагировала на подобную политику повстанческими действиями и бунтами. За этот год – год сплошной коллективизации - имело место 13754 антиколхозных и антигосударственных крестьянских выступления, в которых приняло участие примерно 3,5 миллиона человек. Наиболее упорным и ожесточенным было сопротивление украинского крестьянства – 4098 выступлений. Ответный удар государственных репрессий пришелся по зонам активных повстанческих действий на Украине: там, в 1932-1933 гг. искусственным голодом было убито от 4 до 5 миллионов крестьян.
В нацистской Германии в 30-40 гг. степень государственного контроля над экономикой не была столь высока, как в СССР, продолжала существовать частная промышленность, которая, правда, во все большей степени подпадала под государственный контроль. Кроме того, ускоренная модернизация не сопровождалась падением уровня жизни, напротив, была почти ликвидирована безработица, созданы миллионы новых рабочих мест. Однако сделано это было, прежде всего, за счет нагнетания инвестиций в военно-промышленный комплекс. Именно это обстоятельство предопределило развертывание Германией мировой войны. ВПК, не производивший никаких потребительских благ, необходимых населению, не мог работать вхолостую, это привело бы к кризисным явлениям в самой немецкой экономике. Поэтому предстояло использовать возможности, открывшиеся в связи с ростом вооружений для мировой экспансии (аналогичные задачи стояли и перед Советским Союзом). Меры по развитию промышленности сопровождались процессами милитаризации труда, установлениями прикреплявшими работников к их предприятиям, подобно крепостным. Как и в СССР для этой цели использовались трудовые книжки. Если администрация предприятия не соглашалась с переходом работника на другое место работы, она просто не выдавала ему трудовую книжку, а без нее его не принимали на работу.
Жертв внутреннего террора здесь было меньше чем в СССР, около миллиона оказалось в тюрьмах и концлагерях, несколько сот тысяч было уничтожено... Репрессии затронули различные группы населения – представителей политических партий, профсоюзных активистов, оппозиционных интеллектуалов, евреев, цыган. Внутренний террор в Германии не был столь массивным, как в СССР. Дело в том, что Германия к этому моменту уже была промышленно развитой страной и ей не было необходимости осуществлять столь грандиозную как в СССР ломку привычных устоев. По-настоящему нацистский террор развернулся уже в ходе второй мировой войны. “Новый европейский порядок” нацистов предполагал контроль над ключевыми производственными мощностями, ресурсами и размещением населения на захваченных территориях. Многие миллионы жителей Украины, Белоруссии, Польши, России и других стран были угнаны на принудительные работы в Германию, где они подвергались тяжелой эксплуатации, некоторые из них погибли, вследствие плохих условий жизни и труда. “В то время, (в 1941 г. – прим. ред.) – говорил Гимлер - мы не ценили многочисленные людские ресурсы, как ценим их сегодня (в 1943 г. – прим. ред.) в качестве сырья, в качестве рабочей силы. То, о чем не следует сожалеть, мысля категориями поколений, но что нынче представляется неразумным в смысле потери рабочей силы, то есть гибель пленных десятками и сотнями тысяч от истощения и голода”. В эту систему вписывалось уничтожение 6 миллионов евреев, истребление массы славянских народов, депортации, огромные перемещения рабочей силы. Предполагалось заселение некоторых территорий немецкими колонистами. Показательно, что нацисты не отменили колхозы на большей части оккупированной территории СССР, а продолжали использовать их для выкачивания продовольствия на нужды армии.
ТОТАЛИТАРИЗМ НА ВОСТОКЕ
Задачи ускоренной индустриальной и военной модернизации по-своему решал и маоистский Китай в 50-60 е годы. Здесь ситуация чем-то напоминала советскую - Китай был преимущественно отсталой аграрной страной – и потому политика модернизации во многих отношениях копировала советские методы. Усилиями коммунистического режима в Китае была создана сильная военная промышленность, даже собственная атомная бомба. Большинство крестьян было принудительно согнано в “коммуны” – по сути, государственные предприятия, аналогичные советским колхозам, что сопровождалось соответствующими мероприятиями. Цена оказалась огромной: по некоторым подсчетам, репрессиям в той или иной форме подверглись 100 миллионов человек (общее население Китая тогда составляло 600 миллионов).
В мусульманском мире в 50-е – 70-е годы, после освобождения от колониального господства, у власти оказались националистические движения. Они, как и режим маоистского Китая, пытались развивать промышленность, с тем, что бы на равных чувствовать себя с развитыми странами Запада, и делали это, опираясь на традицию азиатского деспотизма, всеохватывающей государственной бюрократии. Почти вся крупная промышленность в этих странах, равно как и земля, социальные службы, отчасти и товарообмен, контролировались и управлялись государством. Так же, как в СССР и Китае, оппозиция режиму уничтожалась физически. Таким образом, национально-освободительные движения, пришедшие к власти в этих странах, частично осуществляли преобразования, которые могли бы быть приравнены к тоталитарным, хотя, как правило, не в таком объеме, как в Китае. Эти преобразования не смогли разрушить сельскую общину, хотя во многом подорвали ее роль и влияние в обществе. Традиционные общинные устои, прочно сцементированные исламом, оказались все же крепче, чем в ряде других стран мира.
Специфические тоталитарные мероприятия осуществлялись и сионистским режимом Израиля. В этой стране, созданной в 1947 году, были предприняты энергичные усилия для созданию мощной, патронируемой и управляемой государством военной промышленности. Общественная жизнь подверглась милитаризации, почти все мужчины и значительная часть женщин стали военнообязанными. Вводилась унитарная синтетическая культура, основанная на использовании искусственного языка иврит (созданного на базе древнееврейского языка), с тем, чтобы превратить “нацию ремесленников и торговцев” в “нацию крестьян, рабочих и солдат”, как гласили официальные лозунги. Подавлялись и изгонялись языки еврейской диаспоры, сформировавшиеся естественным путем: идиш, эспаньоль-ладино, иудео-арабские диалекты. Вероятно, это был наиболее последовательный тоталитарный эксперимент над языком за всю историю человечества. Усилия по созданию этнически однородного государства сопровождались изгнанием со своей земли 750 тысяч палестинских арабов, актами геноцида, наподобие резни в арабской деревушке Дейр-Ясин в 1948 году, разрушением и осквернением сотен мечетей и других памятников арабской культуры. Последствия создания тоталитарного сионистского государства не удалось преодалеть и по сей день, они сказываются на судьбах миллионов людей – евреев и арабов – постоянных участников незатухающего ближневосточного конфликта.
Из всех восточных цивилизаций, пожалуй, только Индия смогла в этот период избежать чудовищного усиления деспотизма. Конечно, и здесь государство в далеко идущей степени контролировало экономику, направляло развитие промышленности, привлекало дополнительные средства для укрепления военной машины, устраивало порой репрессии против оппозиции, эксплуатировало крестьянскую общину. Но все это было не сопоставимо по масштабам и глубинному охвату с тотальной правительственной регламентацией и массовым террором в СССР, Китае, некоторых мусульманских странах. Огромное большинство населения Индии, при этом и по сегодняшний день продолжает жить в деревне, хотя общинные устои там уже сильно подорваны.
Дело в том, что государственная традиция в Индии никогда не была столь мощной, как в России или в Китае. Исторически здесь роль государства как регулятора общественных отношений была намного меньше, а возможности и функции сельской или ремесленной городской общины гораздо больше, чем в других восточных цивилизациях. С другой стороны, сказались и традиции, заложенные в период антиколониальной борьбы Индийского Национального Конгресса, возглавлявшегося Махатмой Ганди: элементы общественного самоуправления, отрицание насилия, как метода решения политических проблем, идея синтеза культурных традиций Запада и Востока.
Среди исследователей тоталитаризма нет единого мнения по поводу того, считать ли тоталитарный порядок особой формой капитализма (государственный капитализм), азиатским деспотизмом в условиях индустриального развития, или совершенного новым общественным строем. Довольно убедительными выглядят, на первый взгляд, доводы сторонников теории азитского деспотизма.
Те ученые востоковеды, которые пытались в советское время отстаивать концепцию азиатского деспотизма (ссылаясь, между прочим, не только на собственные выводы и наблюдения, но и на авторитет Маркса, и, упаси боже, не затрагивая некоторые события новейшей российской истории, а всего только исследуя древний Китай или Ассирию) подвергались в СССР жестоким репрессиям. Мало кто из них пережил сталинское правление, а учение Маркса об азиатском деспотизме советской исторической наукой замалчивалось. Была даже выдумана знаменитая “пятичленка” (первобытно-общинный, рабовладельческий, феодальный, капиталистический и социалистический строй) - якобы универсальная историческая теория, которая не подтверждалась фактами и которая, безусловно, не являлась изобретением Маркса, хотя ему и приписывалась. Вообще, ситуация с теорией азиатского деспотизма была совершенно уникальной: Маркса считали непревзойденным гением экономических и политических наук, чей авторитет не подлежит сомнению, но, при этом, из его идей был искусственно удален целый пласт. Причины этого очевидны: уж слишком похожи были описываемые Марксом азиатские деспотические общества на советскую систему. Ведь и здесь политический деспотизм сочетался с централизованным контролем государства над экономикой. “В странах победившего социализма – пишет современный российский востоковед, Леонид Васильев, – на первом плане власть и рождаемое ею насилие... Страны победившего социализма в этом смысле лишь модификация традиционно-восточной структуры. Конечно, модернизация и технический прогресс, индустриализм и урбанизация сильно изменили облик этих стран. Возникла иллюзия, что, сохранив свою внутреннюю структуру, основанную на насилии и всесилии государства, можно чуть ли не опередить капитализм. Но иллюзия эта рухнула под ударами жестокого кризиса, обнажившего все пороки бесчеловечной системы”. Итак, с точки зрения сторонников этой теории, речь идет о воссоздании или продолжении азиатского деспотизма на новом, индустриальном, уровне развития. “Когда весь мир с изумлением следил за гигантскими социальными экспериментами Мао, стремившегося вогнать страну в огромную коммунистическую казарму, в самом Китае это воспринималось несколько иначе, ибо пусть не во всем, но в целом вписывалось в привычные нормы поиска социальной справедливости, государства высшей гармонии, управляемого великим мудрецом – замечает далее Васильев. - Иными словами, традиция оказывала… едва ли не решающее воздействие”. Эта теория объясняет некоторые процессы в бывшем СССР и маоистском Китае, а так же в ряде других стран Востока, но, во-первых, остается все же и ряд вопросов, а во-вторых, эта теория все-таки не объясняет появление тоталитарных режимов в Европе (Германия, Италия). Списать немецкий национал-социализм на проявления азиатского деспотизма сложно, все-таки Германия находится в центре Европы, а не Азии.
Поэтому существуют определенные возражения против данной теории. Так современные исследователи - сторонники концепции тоталитаризма, как государственного капитализма, или как особой формы капитализма (Роберт Курц) - указывают на сходство между процессами раннего индустриально-капиталистического развития в ряде стран Европы, где оно осуществлялось путем ограбления и разрушения сельской общины, при активной поддержке государства, и процессами индустриализации и коллективизации в сталинском СССР.
“У истоков европейского капитализма - пишет Курц - стояло не якобы «повышающее благосостояние» расширение рыночных отношений, а ненасытная жажда денег аппарата абсолютистского государства, чтобы финансировать военные машины раннего этапа современной эпохи. Только интересы этих аппаратов, впервые в истории накинувших на все общество бюрократическую удавку, вызвали ускоренное развитие городского купеческого и финансового капитала, которое вышло далеко за рамки традиционных торговых отношений. Только таким образом деньги превратились в центральный общественный мотив, а абстракция труда - в центральное общественное требование, независимое от реальных потребностей.
Большинство людей перешли к производству для анонимных рынков и, тем самым, к всеобщей денежной экономике отнюдь не добровольно, а потому что жажда денег со стороны абсолютистского государства вызвала обращение налогов в денежную форму и одновременно огромное повышение их. Они вынуждены были «зарабатывать деньги» не для себя, а для вооруженного огнестрельным оружием государства раннего этапа современного периода истории, для его снабжения и его бюрократии. Именно так и не иначе появилась на свет абсурдная самоцель накопления капитала и, следовательно, отчужденный труд.
Вскоре денежных налогов и поборов уже не хватало. Бюрократы абсолютистского государства и администраторы финансового капитала принялись силой организовывать самих людей как материал общественной машины по превращению труда в деньги. Традиционный образ жизни и способ существования населения разрушался - не потому что это население добровольно «развивалось» на основе самоопределения, а потому что оно как человеческий материал должно было быть прилажено к запущенной машине накопления. Людей силой оружия сгоняли с их полей, чтобы освободить место для овцеводства на нужды мануфактур шерсти. Старые права, такие как свобода охоты, рыболовства и собирания дров в лесах, были отменены. А если обнищавшие люди затем бродили по стране, прося милостыню и воруя, их бросали в работные дома и мануфактуры, чтобы мучить машинами трудовой пытки и вбить в них рабское сознание покорной рабочей скотины.
Современная буржуазия, в конечном счете принявшая наследие абсолютизма, выросла отнюдь не из мирных купцов с древних торговых путей. Общественную почву, которая породила современное «предпринимательство», составляли кондотьеры наемных орд раннего периода современной эпохи, администраторы работных домов и тюрем, сборщики налогов, надсмотрщики за рабами и прочие головорезы. Буржуазные революции XVIII - XIX веков не имели ничего общего с социальным освобождением; они всего лишь перетасовали отношения власти внутри сложившейся системы принуждения, освободили институты общества труда от устаревших династических интересов. Именно славная Французская революция с особым пафосом провозгласила обязанность трудиться и «законом против нищенства» ввела новые работные дома – тюрьмы”.
«В условиях относительно высокоразвитой стадии системы товарного производства на Западе и далеко зашедшей конкурентной борьбы на мировом рынке, - пишет Курц в своей книге “Коллапс Модернизации”, - любая новая попытка модернизации в еще неразвитых регионах мира должна была приобрести характер особо жестокого догоняющего развития, при котором этатизм, свойственный для раннего этапа нового времени, не только повторялся, но и выступал в более чистом, последовательном и строгом виде, чем в давно ушедших в прошлое западных оригиналах... Особая насильственность советской… модернизации объясняется тем, что в ней за чудовищно спрессованный промежуток времени вместилась эпоха индустриального развития Запада протяженностью в 200 лет: меркантилизм и французская революция, процесс индустриализации и империалистическая военная экономика, слитые воедино»
“Бросается в глаза то, что коммунистическое правление было особенно ужасно там, где общество проявило значительную волю к модернизации по существовавшему к тому времени образцу и где начальная фаза этой модернизации проходила в условиях огромного аграрного перенаселения и полного отсутствия источников накопления капитала – пишет российский исследователь Александр Кустарев. - Образцом для модернизаторов было развитие капитализма в Англии. С жертвами не считались, и тех, кто оказывался "на пути прогресса", уничтожали, а чисткам находили благородное оправдание (точно так же, как большевики…). Еще в ХVII веке на территории Англии была густая сеть деревень, которые к следующему столетию исчезли. Огораживания в Англии были по смыслу и методам очень похожи на раскулачивание в России. ”.
Кроме того, сторонники теории госкапитализма приводят следующий аргумент: гигантская корпорация под названием СССР была интегрирована в мировую экономику. Она продавала за границу сырье - в 30-е годы – золото, добывавшееся главным образом системой концлагерей и хлеб, выкаченный из деревни с помощью коллективизации, а в более поздний период – нефть, газ, лес, золото, алмазы и т.д. Средства, полученные от экспорта, использовались как для осуществления индустриализации (так, только по германо-советским торговым соглашениям, действовавшим с 1931 по 1936 годы, была получена значительная часть станков для строящихся советских заводов в обмен на хлеб и золото), так и для поддержания внутренней стабильности режима. Азиатскому деспотизму всегда была присуща автаркия, т.е. самозамкнутость, отсутствие развитой торговли, тогда как СССР не мог бы существовать вне мирового рынка, и хотя советская экономика была целиком управляема государством, она носила ярко выраженный товарный (рыночный) характер по отношению к внешнему миру. А капиталистический характер нацистской Германии или фашистской Италии вообще не ставится под сомнение, так как там никогда не осуществлялись государством меры по уничтожению частной собственности на средства производства, а государственное вмешательство в экономику, хотя и было велико, все же носило лишь ограниченный характер (хотя и возростало постоянно). Впрочем, даже если бы экономика Германии подверглась тотальному огосударствлению, это еще не означало бы исчезновение капитализма. “ И при капитализме, - пишет современный либертарный историк и экономист, Карл-Хайнц Рот, - осуществляющем огосударствленное накопление, средства производства все еще являются частной собственностью. Как единственный сохранившийся частный собственник, государство действует как колоссальный концерн, то есть как выросший до гигантских масштабов отдельный капитал”.
Наконец, некоторые исследователи вообще считают тоталитаризм совершенно новым общественным строем. Так думали, например, Джорд Оруэлл, Макс Шехтмен, Андре Горц, Ханна Арендт. С точки зрения Ханны Арендт основными элементами тоталитарной системы являются, “атомизированные” массы, тоталитарные движения, тоталитарная пропаганда, тотальное господство, идеология и террор, тайная полиция и концлагеря. Нигде в истории она не находит подтверждения существования аналогичных систем. “Все, что мы знаем о тоталитаризме, демонстрирует такую ужасающую оригинальность, которую не могут преуменьшить никакие притянутые за уши исторические параллели”.
Нам, отчасти, близки доводы сторонников теории госкапитализма, однако они кажутся нам недостаточными. Можно предположить, что тоталитаризм, поскольку он формировался не на пустом месте, а вырастал из существовавших до его возникновения обществ, нес в себе многие черты, присущие этим обществам, прежде всего, индустриальному капитализму, будучи однако, в своей сердцевине, принципиально новой общественной системой. Ведь будучи очерчен в своих границах, как сочетание тотального государства и активной несвободы, тоталитаризм действительно не имеет аналогов в истории. Однако, новое формируется не вдруг и не сразу, но вызревает постепенно в недрах старого. Мы считаем, что тоталитаризм является принципиально новой и более глубокой формой господства, чем все прочие общественно-государственные системы, когда-либо существовавшие в истории, так как он утверждает тотальное господство правящих иерархий не только над поступками людей, но и над их мыслями и чувствами.
Вообще, спор о том, наследниками какого строя являются тоталитарные режимы сильно идеологизирован сам по себе. Возникает ощущение, что это, по крайней мере, отчасти, спор о том, что же все-таки порождает тоталитаризм: Запад с его индивидуализмом и индустриализмом, или Восток, с его деспотическими и коллективистскими традициями?
Нам близка мысль, что тоталитаризм возникает, прежде всего, там, где существует особенно острый конфликт, особое напряжение между индивидуальным и коллективным началами человеческого существования – в зонах отчаянья. Там, где проходит форсированная индустриально-капиталистическая модернизация традиционного общества, но и не только там. В тех обществах, где происходит особенно быстрое разрушение солидарных отношений между людьми, где в хаосе мечутся одинокие, потерявшие смысл и цели собственного существования индивиды – тоталитаризм может быть востребован, как необходимая и желательная форма упорядоченности. Тоталитаризм вырастает там, где сталкиваются два способа мышления, два способа человеческого существования: атомистическо-индустриально-капиталистический и общинно-коллективистский. Он, безусловно, является порождением индустриального капитализма, но, прежде всего, в смысле реакции на него, со стороны доиндустриальных культурных пластов и структур мышления.
Основой доиндустриальных общественных систем была, прежде всего, крестьянская община - коллективный организм, построенный на принципах самоуправления, а так же ремесленная корпорация, монастырское братство и т.д. Для этой формы отношений характерно своего рода целостное мышление, основанное на принципах солидарности, взаимопомощи, природосообразности и экономического равенства. Конечно, такого рода сообщества тоже были знакомы, например, со стяжательством и жадностью, но все же, они в гораздо большей степени основывались на солидарности. Здесь корни конфликта, во многом определившего судьбы нашего времени.
Дело в том, что утвердившееся индустриально-капиталистическое общество на Востоке или на Западе атомистично, оно разрушает традиционные общинные, мастеровые, профессиональные, даже родственные связи, заменяя их жесткими функциональными установками и социальным программированием. На смену органике социальных отношений приходит механика. Миллионы людей становятся к станкам, рядом с другими людьми, которых они прежде не знали, работа каждого жестко контролируется начальством, которое поручает ему выполнять строго определенные вещи (часто, одни и те же монотонные операции). Человек поселяется в огромном мегаполисе, рядом с чужими и зачастую совершенно чуждыми ему людьми, в панельном или блочном доме с однотипными стандартными квартирами. На всем лежит привкус синтетики, все вещи становятся серыми. За каждым углом поджидают одиночество и депрессия. В отношениях между людьми воцаряется холод отчуждения. “Неоглядность городов, в которых индивид теряется, зданий, высоких, как горы, - писал Эрих Фромм, - непрерывная акустическая бомбардировка радио, газетные заголовки, сменяющиеся трижды в день и не дающие сообразить, что же на самом деле важно – все это в отдельности черты того общего положения вещей, при котором индивид противостоит независящим от него огромным величинам, ощущая себя песчинкой, в сравнении с ними”. Там, где индустриализм в (большой степени) стал результатом развития частной инициативы, предпринимательства, свободной конкуренции, он оставлял какое-то пространство для индивидуальной свободы, может быть и отсутствовавшее в некоторых традиционных обществах. Но какой ценой! “Очевидно, что принцип частной инициативы способствовал процессу индивидуализации, - писал Эрих Фромм – и об этом всегда говорят как о важном вкладе в развитие современной культуры. Но, способствуя развитию свободы от (коллективистских объединений – прим. авт.), этот принцип помог и уничтожить все связи между отдельными индивидами, изолировав человека от его собратьев”.
Понятие человеческой индивидуальности существовало еще в Древней Греции и в Средние века. Уже христианство, к примеру, ставило проблему индивидуального выбора и индивидуальной ответственности. Человеческая личность формировалась не вдруг и не сразу, но на протяжении тысячелетий, это процесс, а не взрывной акт. Индустриальный капитализм не создал личность, а придал ее становлению и развитию определенное и, безусловно, паталогическое направление - самоутверждение за счет других. Поэтому то, что в современном обществе часто называют свободой, похоже, скорее, на заключение в одиночной камере. И почему-то мало кому из теоретиков либерализма приходит в голову, что длительное пребывание в этом состоянии может быть даже тягостнее для человека, чем жизнь в условиях коллективистской иерархии (впрочем, как мы увидим, среди либералов есть и те, кто это до известной степени понимает).
Здесь необходимо отметить и то обстоятельство, что процесс индивидуализации и атомизации, связанный с ростом рыночных отношений, капитализма и индустриализма, затрагивает не только тех, кто постоянно живет в городах, но и всех, кто так или иначе втянут в процесс индустриальных преобразований, например, в качестве временных сезонных работников, и оказывает разрушительное воздействие на традиционную сельскую общину и ремесла.
Наше мышление формировалось на протяжении тысячелетий и не может в одночасье приспособиться к таким переменам. Да и, кроме того, почему вообще оно должно к ним приспосабливаться? Ведь и этот вопрос вполне уместен. Наличие в нашем мышлении и культуре архаических пластов, связанных с тысячелетиями “органического” коллективистского общинного существования, признают многие исследователи. С точки зрения одного из ведущих идеологов современного неолиберализма Фридриха Хайека, поведение людей определяется многими культурными пластами, традициями, закрепленными в нашем поведении и языке и передающимися из поколения в поколение. Человечество, говорит Хайек, не сразу пришло к современным формам общественного устройства, основанного на рыночных отношениях и частной собственности. Этому предшествовали десятки тысяч лет существования в маленьких, часто изолированных друг от друга общинах, основанных на принципах коллективного взаимодействия и социального равенства. В сознании людей и сегодня присутствуют какие-то архаические пласты, связанные с этой древней эпохой. И не только присутствуют, но и в значительной степени задают мотивы нашего поведения. Такому обществу Хайек противопоставляет современное капиталистическое общественное устройство - рыночную систему, где поведение людей определяется с помощью спонтанного взаимодействия на основе законов спроса и предложения, а не на основе личных связей. Он даже отказывается называть капитализм “обществом”, чтобы избежать “опасной путаницы” и предлагает собственное название – “расширенный порядок”. “Товарищество индивидов, поддерживающих тесные личные контакты, и структура, формируемая миллионами, связанными только через сигналы, исходящие от длинных и бесконечно разветвленных цепочек обмена – образования совершенно разного типа и одинаковое их наименование не только является фактической ошибкой, но и почти всегда мотивировано подспудным желанием создать расширенный порядок по образу и подобию любезного нашим сердцам братского содружества. Удачно охарактеризовал такую инстинктивную ностальгию по малой группе Бертран де Жуванель, сказавший, что “среда, в которой первоначально жил человек, остается для него бесконечно привлекательной, однако любая попытка привить ее черты обществу в целом утопична и ведет к тирании””. Если эти мечты воплотятся в жизнь, то придется расстаться и с частной собственностью и с рынком (им, справедливо замечает Хайек, нет места в “маленькой архаической общине”, они противоречат “любезной нашим сердцам идее братского содружества”), а, следовательно, и со свободой, которая, по мнению Фридриха Хайека, невозможна вне этих институтов. Таким образом, тоталитарные тенденции Хайек связываются с исходящими от самих масс глубинными импульсами, основанными на стремлении преодолеть межличностное отчуждение, одиночество и социально-экономическое неравенство.
Однако здесь становится уместным вопрос: если свобода совершенно противоположна “инстинктивной ностальгии по малой группе”, как утверждают неолибералы, то не приведет ли окончательное воцарение этой “свободы” к уничтожению таких свойств человеческой натуры, как доброта, отзывчивость, взаимопомощь, солидарность? Не будет ли “общество свободы” настолько холодным и эгоистичным, что в нем не захочется жить никому, кроме теоретиков неолиберализма? К тому же, если, по представлениям Фридриха Хайека, архаические культурные пласты почти неуничтожимы, “бесконечно привлекательны” и играют огромную роль в жизни людей, то стоит ли вообще с ними бороться? Может быть, как раз более естественно было бы поискать какие-то возможности для синтеза этих коллективистских устремлений и индивидуальной свободы?
И, наконец, можно ли считать, что тоталитарные движения были просто попыткой восстановить доиндустриальный способ отношений между людьми? На наш взгляд, все гораздо сложнее. Верно, конечно, что для тоталитаризма характерны определенные формы коллективизма, достаточно вспомнить многомиллионные толпы, охваченные эйфорией или ненавистью, миллионы индивидов, охваченных стремлением раствориться в этих толпах, критику тоталитарными движениями индивидуального начала. И все же, тоталитаризм нигде не приводил к восстановлению сельской общины или ремесленных корпораций прошлого, нигде торжество тоталитаризма не вело к восстановлению доиндустриальных общественных форм. Напротив, почти всегда тоталитаризм осуществлял ускоренную индустриальную модернизацию. Дело в том, что архаические коллективистские устремления здесь накладываются на ту отчужденную холодную реальность, в которой все мы пребываем. Механизм растворения личности здесь работает через “самоотождествление своего я – замечал немецкий философ Мартин Хайдеггер, - с неким коллективным субъектом”, каковым субъектом может быть нация, класс или государство, как общность. С этого момента индивид начинает отождествлять свое Я с интересами целого. Но целое, о котором здесь идет речь, отличается от коллективных систем доиндустриальной эпохи. Чувство принадлежности к роду, конкретной сельской общине, или ремесленной корпорации, с членами которой ты прожил всю свою жизнь, и судьба которых тебе не безразлична, было органичным отношением к людям, которые являются твоими родственниками или близкими. Совсем другое дело – растворение в безликой толпе анонимных личностей. “Если прежде человек был в значительной мере растворен в системе традиционных группировок, местных религиозных и иных связей, то теперь он оказывался один на один с миром и потому остро ощущал утрату своего места в обществе, потерю самого смысла своего существования” - замечает современный российский исследователь тоталитаризма Вадим Дамье. Эрих Фромм полагал, что человек может искать замену исчезающим социальным связям, некую внешнюю силу, в виде государства, нации, движения, вождя или идеи, с которыми он мог бы себя идентифицировать. “Интимные чувства любви к родным местам, так называемой «малой родине» не имеют ничего общего с современным патриотизмом, – пишет Вадим Дамье. - Большинство людей (хотя и не все) привязаны к тому, что окружало их с детства, к знакомому с младенчества пейзажу, к песням, которые они слышат от матери и близких, иначе говоря, к своим материализованным воспоминаниям. Все это - конкретные вещи, которые можно любить. Никому не придет в голову убивать и умирать во имя красоты ландшафта или ненавидеть одни местности только из любви к другим. Но огромные, холодные и абстрактные понятия «нации» и государства любви не поддаются - они генерируют иные чувства: самоотреченного поклонения и служения, покорности власти, агрессии по отношению ко всем тем, кто к ним не принадлежит.” Таким образом, уже в самих подобных проявлениях коллективизма скрыта возможность манипуляций со стороны тоталитарных сект, партий и режимов.
Тоталитарные организации используют импульсы, порожденные глубинным устремлением людей к теплу, к сотрудничеству и взаимопомощи, импульсы, вызванные естественной реакцией человека на ужасы индустриальной гигантомании и атомистического существования в условиях современного общества, когда каждый сам за себя и все против всех, в вечной конкурентной борьбе за ресурсы и рынки. Тоталитарный строй со временем обращает подобные импульсы в свою противоположность, мобилизуя скрытые в людях ресурсы активности и сотрудничества ради радикальной общественной модернизации, войн и репрессий против своих противников. По-видимому, невозможно до бесконечности увеличивать дистанцию между людьми, если правда в том, что человеческое сообщество – это целостность, подобная гигантской пружине. Стоит слишком сильно растянуть ее и она сожмется, не взирая ни на какие преграды и доводы разума.
Особенностью нацистского режима в Германии было то, что он сумел интегрировать подобные импульсы не только непосредственно, в форме массового коллективизма, как в большевистской России, но и апелируя к идеям возвращения к природе, сельской жизни, апелируя к привлекательности естественных и неотчужденных форм труда. Подобного рода идеи были характерны для некоторых фракций нацистского движения и хотя они и не нашли какого-то конкретного практического применения, им суждено было сыграть весьма существенную роль в пропаганде нацистов и в их утверждении у власти. Так, представители “левого крыла” нацизма (Штрассер) говорили о необходимости сохранения и расширения аграрных зон, иначе говоря, видели социальные перспективы нацистского движения не столько в индустриализации, сколько в аграризации общества. В какой-то степени эти идеи сохраняли свое значение для НСДАП и после ее разрыва с левыми нацистами. Возможно, тотальное уничтожение славянского населения на Востоке (в случае победы нацистов во второй мировой войне), привело бы к постепенному заселению опустевших земель немецкими фермерами-колонистами.
“Консервативная революция заимствовала старые антикапиталистические тенденции (возвращение к природе, бегство из городов и т.д.), которые отрицались или недооценивались рабочими партиями - даже наиболее крайними из них – писал современный французский социальный мыслитель Жиль Дове. - Эти партии оказались неспособны интегрировать устремления, исходившие из внеклассового коммунитарного измерения пролетариата, оказались неспособны к критике экономики (как таковой – прим.ред.) и не могли представить себе новый мир иначе, чем через распространение тяжелой промышленности. В первой половине XIX столетия эти темы стояли в центре внимания социалистического движения, пока «марксизм» не отказался от них во имя прогресса и науки и они выжили только в анархизме и в религиозных сектах”.
Такого рода настроения очень ярко выразил известнейший немецкий публицист и поэт, Готфрид Бенн, объясняя причины своей поддержки нацистов в 1933 году: “Народ — это так много! Своим духовным и экономическим существованием, своим языком, своей жизнью, своими отношениями с людьми, всеми своими мыслями и представлениями я обязан прежде всего моему народу. Из него вышли предки, в него возвратятся потомки. И поскольку я вырос в деревне, среди полей и стад, я еще знаю, что такое Родина. Большой город, индустриальное общество, интеллектуализм, все тени, которые отбрасывает эпоха в мое сознание, вся мощь этого столетия, которой я предстою в моем творчестве, — бывают мгновения, когда вся эта вымученная жизнь исчезает и не остается ничего — только равнина, простор, времена года, земля, простое слово Народ. Вот откуда моя решимость предоставить себя в распоряжение того, чему Европа… отказывает в малейшем признании. Пришла пора испытаний, общество сплотилось, и теперь каждый, и в том числе литератор, в одиночку и сам для себя должен сделать выбор: личные пристрастия или равнение на государство. Я выбрал последнее и связал свою судьбу с этим государством…” Здесь можно видеть причудливую смесь привязанности к малой родине и к естественным, солидарным и природосообразным формам существования человека, со стремлением полностью отождествить свои интересы с многомилионным немецким народом (растворившись в нем) и немецким государством, якобы являющимся проводником воли и интересов этого народа.
“Разрушение общинных связей, индивидуализм и стадность, нищета сексуальности, семья, подорванная, но в то же время утверждаемая как убежище, отчуждение от природы, индустриализация питания, растущая искусственность, протезированность человека, регламентация времени, все большее опосредование социальных связей в виде денег и техники - все эти формы отчуждения прошли через огонь рассеянной и многообразной критики. Только поверхностный взгляд назад может рассматривать этот фермент через призму его неизбежного возмещения – писал Жиль Дове. - Контрреволюция восторжествовала в 20-х гг. только когда в Германии… были заложены основы общества потребления и фордизма, а миллионы немцев, включая рабочих, были брошены в пучину индустриалистской современности товарного производства. Экстремизм нацистов и развязанное ими насилие были адекватны глубине революционного движения, которое они перехватили и отрицали… Подобно радикалам 1919-1921 гг (здесь имеется в виду коммунитаристски настроенная часть участников немецкой пролетарской революции 1918-1921 гг – прим. ред), нацизм предлагал сообщество… тружеников, но только сообщество иерархическое, закрытое, национальное и расовое”.
Мы не считаем, однако, что, сам по себе, этот феномен - единственный фактор, приведший к развитию массовых тоталитарных движений и их победе в некоторых странах. Он взаимодействовал с другими мощными факторами – экономической нестабильностью, разрушительными политическими кризисами, сложными культурными и модернизационными процессами. Сводить жизнь лишь к какому-то одному фактору было бы грубым редукционизмом. “Исторические события – писал современный российский историк Михаил Леонов – осуществляются в многомерном пространстве, являясь результатом взаимодействия множества факторов. Выделение какого-либо одного из них, в качестве определяющего с целью построения линейно-последовательного ряда с априорно заданной целью… приводит к упрощению и искажению исторических явлений.” Однако, в интеграции тоталитарными движениями и режимами устремлений, исходящих из внеклассового коммунитарного измерения мышления людей, мы видим фундаментальную причину появления тоталитаризма, фундаментальное объяснение центрального феномена тоталитаризма – сочетания тотального принуждения государства с ленинским “живым творчеством масс”, то есть с активной несвободой.
Тоталитарные Идеологии – говорила Ханна Арендт - безвредны и безопасны, пока в них не верят всерьез. Когда же эти идеологии превращаются в каркас жестких логических систем, возведенных на базе первой исходной посылки, будь то борьба классов или борьба рас, то в конечном итоге и возникает тотальное упрощенное объяснение всего и вся (так, в СССР все социальные и культурные процессы было принято объяснять с точки зрения борьбы классов, а в нацистской Германии с точки зрения борьбы наций или рас). С помощью подобной идеологии воспитывается тупая преданность, утверждается принцип: "партия всегда права". Но когда это происходит? В ситуации, когда общество погружается в атомистический хаос, когда разрушаются коммунитарные солидарные связи между людьми и когда этот процесс накладывается на картину экономических страданий масс. Так было в России начало XX го века, когда индустриализация и коммерциализация общественной жизни, проводившиеся царским правительством, подрывали основы крестьянской общины, а затем разразился тяжелейший экономический и социальный кризис, спровоцированный первой мировой войной. Так было в СССР в 30 е годы, когда общество, по выражению французского советолога Николя Верта, превратилось в “зыбучие пески”, когда вследствие коллективизации огромные массы сельского населения стремительно утрачивали привычный жизненный уклад и переселялись в растущие городские индустриальные центры. Так было в Германии, в конце 20 х – начале 30 х годов, когда введение фордистского производства и массовая безработица довели атомизацию общества до самых крайних пределов. Индустриально-капиталистическое общество беременно тоталитаризмом. Однако, тоталитаризм оказывается максимально востребован именно в условиях острейшего кризиса этого общества.
Среди факторов, сопутствующих появлению тоталитарных форм массовой активности наряду с индустриализацией и коммерциализацией общества следует указать на социально-экономический кризис и люмпенизацию. Здесь выявляется еще одно неожиданное качество тоталитарных движений и режимов: они сами формируют собственную опору. Это, конечно, не означает, что такие движения или режимы не получают поддержку от тех или иных общественных групп, сформировавшихся в “дототалитарном” обществе. И все же мы не поймем динамику тоталитаризма без того, чтобы указать на формирование им собственной опоры из числа тех, кто подвергся люмпенизации. Самоформируемая опора тоталитарного режима или движения – это различные, достаточно массовые общественные организации или вооруженные милиции. Наиболее преданные участники таких формирований обычно получают не только психологическое удовлетворение, но и экономическую и социальную поддержку путем интеграции в бюрократические структуры режима.
Как уже отмечалось выше, рост частной и государственной промышленности, вытеснение мелких индивидуальных производителей с рынка, тяжелое бремя налогов, накладываемых на крестьянскую общину государством, заставлявшее крестьян отправляться в города в поисках работы, насильственные приватизации земли в ходе Столыпинских реформ, и, наконец, громадный экономический кризис, голод, массовая безработица и люмпенизация части трудового населения, спровоцированные мировой войной вызвали в обществе бурную реакцию, противоречиво выплеснувшуюся в годы великой русской революции. С одной стороны можно было видеть самостоятельные попытки рабочих, крестьян и части трудовой интеллигенции наладить свою жизнь через Советы, Фабрично-заводские комитеты, Союзы Трудового Крестьянства, кооперативы и иные формы самоуправления. С другой стороны кризис заставил часть обездоленного населения (часть городских рабочих, крестьян, одетых в солдатскую форму, сельскую бедноту) искать новую опору в виде мощного государства и иерархически устроенного коллектива, которые заменили бы собой разрушенное атомизированное общество. И они нашли такую опору в лице партии большевиков. Многолюдные собрания и шествия, осуществляемые этой партией до и после прихода к власти, требования подчинения вождям и принесения личного в жертву общему, коллективные истерики, подогреваемые большевистскими вождями, призывавшими, подобно Ленину, “поощрять массовитость террора” против врагов революции, формирование сверхцентрализованного государства, в котором сотни тысяч бывших рабочих и крестьян обрели не только собственную коллективную идентичность, но и бюрократические должности, иначе говоря, власть и материальное благосостояние – все это в совокупности стало основой большевистского правления. Так в 1919 году из 600.000 членов РКП (б) около трети составляли новоиспеченные советские чиновники, из которых, в свою очередь, значительную часть составили бывшие рабочие.
“При остановке работ на массе крупнейших фабрик и заводов – писал социалист-революционер Виктор Чернов в 1918 году - фактически рабочие этих заводов - полудеклассированные. За время войны их состав лишился ценнейших элементов – постоянных, опытных, старых рабочих, неведомо зачем угнанных на фронт … и эта убыль была пополнена как попало и чем попало – пришлыми крестьянами, мелким мещанством, прислугой, бывшими дворниками… И вот, вся эта масса перешла на положение временно незанятых, как бы отпускных на какой-то неопределенный, вилами по воде писаный срок…” Процесс люмпенизации затронул и крестьян, составлявших большую часть солдатской массы. “Огромное количество людей было оторвано от производительного (крестьянского – прим. ред.) труда на сроки, столь длинные, как не предполагал никто. Между тем война затягивалась до бесконечности. Они отвыкали от своего профессионального труда, быстро подвергались неизбежной деморализации. В известном рассказе “Мишаньки” Глеб Успенский нарисовал яркую картину того, как примитивные типы здоровых, отличных деревенских парней, в привычной колее трудовой (общинной – прим. ред.) жизни представлявшие образец твердых жизненных правил и превосходного поведения, - выскочив из этой привычной жизни и, очутившись в водовороте незнакомой им городской жизни, быстро растерялись, потеряли почву под ногами и в слишком сложной для их грубых мозгов обстановке потеряли способность различать, где зло, где добро. Тыловые гарнизоны явились самой настоящей лабораторией таких деклассированных солдатчиной…, бессмысленно ожесточенных безудержной демагогией “Мишаней””.
Все эти категории населения сформировали охлос – основу большевистского правления. “Пока масса находится в состоянии распыленности, пока она организованна лишь поверхностно, до тех пор она … способна делать чудеса в области борьбы и разрушения, но… беспомощна в деле творчества. Людская пыль может вздыматься ветром, крутиться грандиозным смерчем, засыпая и погребя под своей стихийной тяжестью то, что встает ей поперек дороги… Толпа, масса – безлична. В ней личность обезличивается. Личностью, отдельным индивидом здесь управляет по преимуществу стихия массовой заразы. Разные направления этой массовой заразы обладают силою и неотвратимостью настоящих эпидемий. “Безличностная личность” толпы создает как свое необходимое дополнение “вожака стада”… Толпа, охлос есть необходимое и естественное “подножие ног” какого-нибудь самодержца. Свергнув наследственного самодержца, она охотно поставит на его место демагога”.
Лава массовых тоталитарных движений выдыхается, застывая со временем в монолит государственных диктатур. Однако политики тоталитарных государств обычно стараются тем или иным способом поддерживать массы во взвинченном состоянии. Процессы разрушения горизонтальных, независимых от государства, общественных связей, самого общества как такового (ибо общество существует только до тех пор, пока существуют горизонтальные связи между людьми) ведут к глубокому перерождению. Люди, лишенные почвы под ногами, лишенные традиционных жизненных ориентиров и связей, легко превращаются в агрессивную и манипулируемую массу, которая слепо следует за своими вождями, в той или иной форме соучаствуя в их преступлениях. “Насильственная коллективизация и ускоренная модернизация (в 30 е годы) вызвали в стране огромную миграционную активность, – пишет французский историк Николя Верт. На какое-то время советское общество превратилось в гигантский “табор кочевников”, стало обществом “зыбучих песков”. В деревне общинные структуры и традиционный уклад были полностью уничтожены. Одновременно в городах оформлялось молодое городское население, представленное бурно растущим рабочим классом, полностью состоящим из уклоняющихся от коллективизации вчерашних крестьян”. Вообще, для СССР эпохи 30 х годов была характерна колоссальная социальная динамика : новая промышленность требовала массы новых управленцев, кроме того, репрессии освобождали множество мест в административном, партийном и военно-бюрократическом аппарате, естественно на новые места, или на место репрессированных чиновников, приходили новые администраторы - выходцы из народа или из нижестоящих слоев бюрократии, причем эти люди были обязаны своим выдвижением именно “великому перелому” и репрессивной политике Сталина.
Конечно, массовые проявления охлократической тоталитарной активности были теперь в несравненно большей степени подконтрольны большевистским вождям и их государству, нежели в эпоху революции. Они умело направлялись и использовались для роста продуктивности труда, для служения государству на “трудовых и военных фронтах”.
Мы отчасти согласны с Ханной Арендт, считавшей, что “Сталину пришлось сначала создать то самое атомизированное общества, которое в Германии подготовили для нацистов исторические обстоятельства”, но мы считаем, что развитие большевизма уже изначально было проявлением тоталитарной реакции общества на разрушение сельской общины и артельного ремесла в эпоху самодержавия.
В Германии, в годы Великой депрессии имело место массовое обнищание людей и крайняя степень атомизации общества, где каждый был теперь всецело поглощен борьбой за существование и выживание. Особое значение в это время приобрела социальная прослойка, состоявшая, прежде всего, из мелких предпринимателей, использующих наемный труд (а, следовательно, уже имевших существенный опыт властвования над другими) а так же из индивидуальных производителей или торговцев. Будучи теснима с одной стороны крупными монополиями, а с другой стороны мощными централизованными профессиональными организациями наемных работников (управляемыми и возглавляемыми коммунистами и социал-демократами) эта прослойка отчаянно нуждалась в собственной массовой организации, направленной как против первых, так и против вторых. Изначально нацисты сфокусировали внимание на этой категории людей, и постепенно немецкий нацизм нашел в ней свою прочную опору и поддержку. В свою очередь в НСДАП и штурмовых отрядах SA, мелкий бизнес увидел своих защитников. Но дело, конечно, не сводилось только к экономическим моментам, тоталитарный коллективизм нацистов привлекал людей еще и потому, что в нем они увидели возможность бегства от той пустоты и холода атомистического существования, с которыми они сталкивались в повседневной жизни. “В этой группе населения, формировавшей массовую опору нацистского движения, - писал Эрих Фромм, - люди старшего поколения формировали несколько более пассивный слой; их сыновья и дочери стали активными борцами. Нацистская идеология – дух слепого повиновения вождю, ненависть к расовым и политическим меньшинствам, жажда завоевания и господства, возвеличивание немецкого народа – имела для них огромную эмоциональную притягательность”. Охлос в Германии отличался по своему социальному составу от охлоса в СССР.
Привилегированные классы расчитывали, что нацизм направит угрожающий им разрушительный эмоциональный заряд в нужное русло и в то же время поставит нацию на службу их экономическим интересам. “В целом, - замечает Фромм, - их ожидания оправдались, хотя они и ошиблись в некоторых деталях… им пришлось разделить свою власть с нацистской бюрократией, а в ряде случаев и подчиниться ей... Однако, нацизм, заботливо опекал интересы наиболее мощных групп германской промышленности.” Что до мелкого бизнеса, то Гитлер, который вначале обещал даже уничтожить большие универсальные магазины, чтобы облегчить его положение, этого не сделал. Но “существенно было то, что сотни тысяч мелких буржуа, которые при обычном ходе событий имели очень мало шансов разбогатеть и добиться власти, в качестве членов нацистской бюрократии получили большой ломоть богатства и престижа, поскольку заставили высшие классы разделить с ними “пирог”.
Но не следует думать, что мелкий и средний бизнес, а так же крупный промышленный капитал были единственными категориями населения, среди которых нацистские идеи распространились и стали популярны. К нацистом примкнуло немало представителей рабочего класса. По оценке ультралевого политического деятеля Германии, сторонника рабочего самоуправления Отто Рюле, многие рабочих уже были психологически подготовлены к нацистскому тоталитаризму деятельностью коммунистической партии, которая научила их преданности вождям, дисциплинированному подчинению партийному аппарату. Более того, существовали специальные распоряжения руководства НСДАП, способствовавшие переходу членов компартии в ряды нацистов, так как, по мнению фюрера, они уже прошли соответствующую подготовку и приобрели необходимую дисциплину. С другой стороны, многие рабочие, ставшие безработными во время Великой депрессии, увидели в Гитлере и его партии способ навести в обществе порядок и обеспечить стабильность и единство.
“После прихода Гитлера к власти – писал Эрих Фромм – лояльность большинства населения нацистскому правительству была усилена добавочным стимулом : миллионы людей стали отождествлять правительство Гитлера с “Германией”. В его руках была теперь государственная власть, и потому борьба с ним означала самоисключение из сообщества всех немцев; когда все другие партии были распущены и нацистская партия “стала” Германией, оппозиция этой партии стала равнозначна оппозиции Германии. Наверное, для среднего человека нет ничего тяжелее, чем чувствовать себя одиноким, не принадлежащим ни к какой большой группе, с которой он мог бы отождествить себя. Гражданин Германии, как бы не был он чужд принципам нацизма, должен был выбирать между одиночеством и чувством единства с Германией и большинство выбирало единство”.
Можно ли было избежать тоталитаризма? Существовали ли альтернативы, например, большевизму в русской революции? Возможны ли вообще проявления коллективистских импульсов в нетоталитарных формах? Возможен ли синтез индивидуальной свободы и автономии с присущими человеку коллективистскими устремлениями? Все эти вопросы остаются открытыми. Мы видели, что, с одной стороны, к появлению тоталитаризма приводит всеобщий коллективизм, вследствие чего личность растворяется в обществе или государстве, как капля воды в океане, а с другой стороны – одиночество и индивидуализм индустриального общества. Может быть, индивидуальное и коллективное – это не просто две противостоящие друг другу крайности, но два полюса существования человека, цивилизации, два полюса, образующие единую сферу, внутри которой нам еще только предстоит себя найти? Пора признать, говорил Александр Герцен, что индивидуализм и братство “не добродетели и не пороки; это основные стихии жизни человеческой”. Если это так, то попытки синтеза этих двух начал могут быть плодотворны. Идейный поиск русского народничества в XIX-ом - начале ХХ го столетия вовсе не был ограничен российскими или западными реалиями, индивидуализмом или коллективизмом. Речь шла о своеобразном синтезе традиционных для России общинных коллективистских устоев с идеями индивидуальной свободы, пришедшими, главным образом, из стран Западной Европы.
Этот синтез имел (и имеет!) не только теоретическое, но и практическое значение, и осуществлялся он, конечно, не только теоретиками народничества, хотя и при их активном участии. Так было в кооперативном движении начала века, в котором работали представители различных народнических течений, и которое объединяло десятки миллионов людей. Например, землю крестьяне могли обрабатывать индивидуально, пользуясь общими орудиями труда, приобретенными коллективно (кредитная кооперация), совместно сбывать продукцию (торгово-закупочная кооперация), совместно закупать по оптовым ценам необходимые деревне городские товары (потребительная кооперация), совместно трудиться (производственная кооперация) и т.д. Работа в таком небольшом самоуправляющемся коллективе, который сам, на своих общих собраниях принимал ответственные решения, способствовала как укреплению отношений солидарности между людьми, так и росту личной ответственности и динамизма, так как каждому нужно было самостоятельно думать и участвовать в принятии сложных хозяйственных решений. В свою очередь такие коллективы могли соединяться в мощные кооперативные союзы. К 1918 году в кооперативном движении, в различных его формах, участвовало до половины всего стомиллионного российского крестьянства. Миллионы городских жителей участвовали в работе городской (прежде всего потребительной) кооперации. Таким образом, многие крестьяне и горожане были охвачены сложной многофункциональной структурой кооперативов, причем эта структура росла и становилась все более масштабной и интегральной, помогая решать многие экономические и социальные проблемы.
Бурное развитие сельской, а так же и городской кооперации имело свои корни в разрушении традиционной общинно-ремесленной структуры российского общества под давлением растущей рыночной конкуренции, и индустриализации, осуществлявшейся государством за счет обложения крестьянства тяжелыми налогами. “Там, где нет общины, приходится создавать суррогат ее, - писал весной 1914 года эсер Е.Е.Лазарев. – кооперации, производительные, потребительные, общества продажи и покупок, кредитные общества, общества страхования и т.д. Кооперации растут, как грибы.” А вот что писал видный русский экономист Чаянов : «Наблюдая развитие крестьянской кооперации за последние десятилетия, мы должны признать, что ей удалось заметно оттеснить капиталистические формы хозяйства со многих народнохозяйственных позиций, что она постепенно становится одной из крупнейших основ современной народнохозяйственной жизни и, по нашему глубочайшему убеждению, постепенно создает в параллель капитализму народнохозяйственную систему трудового кооперированного хозяйства, не умещающуюся в рамках законов и явлений капиталистического строя и сосуществующую с ним». Таким образом, на примере кооперативного движения можно было видеть, как осуществлялась альтернатива тоталитарному коллективизму. Эта альтернатива заключалась в “рекреации общества”, разрушенного индустриализмом и рынком, в восстановлении на новом уровне органического единства через развитие небольших самоуправляющихся коллективов, которые сами, без начальников и хозяев решали собственные проблемы, где могли достаточно гармонично сочетаться индивидуальная свобода и коллективная солидарность, где люди знали друг друга и могли общаться друг с другом непосредственно и где, в то же время, уважались права и автономия личности.
Подобный же синтез можно увидеть и в крестьянских повстанческих движениях времен русской революции 1917-1921 гг., боровшихся как против белого движения, так и против большевистской власти. Важно отметить, что эти движения были напрямую связаны с кооперативными тенденциями, так программа тамбовских повстанцев предусматривала “ведение торговли через систему кооперативов”, а за западно-сибирским восстанием, в котором приняло участие до ста тысяч крестьян, по мнению некоторых исследователей, стояли мощные сибирские кооперативные союзы. В ходе этой борьбы крестьяне создавали и т.н. “союзы трудового крестьянства” объединения профсоюзного типа. А ведь форма профсоюза, имевшая место в антоновском, западносибирском, и других восстаниях, - вещь совершенно новая для России в ту эпоху, явно свидетельствующая о каком-то синтезе западных веяний и традиционного жизненного уклада крестьянской общины. При этом в данных движениях работали разные политические группы (правые и левые эсеры, анархисты), т.е. там имел место определенный идеологический плюрализм, а выдвигавшиеся повсеместно экономические лозунги и требования соседствовали с идеями самоуправления, кооперации, свободы слова, печати и собраний.
Следует отметить, что похожие движения и тенденции существовали и в других странах мира. Мы можем обнаружить их в развитии самоуправляемого профсоюзного и кооперативного движения на Западе, в коммунах, созданых в 36 году в испанском Арагоне, в еврейских коммунитарных поселениях в Палестине (киббуцах), в венгерских рабочих советах 1956 года. Как бы то ни было, эти движения не добились успеха. И все же, сам факт их существования и упорной борьбы говорит о том, что шанс противостоять тоталитаризму существовал. Не случайно, две наиболее яркие антитоталитарные революции (восстания) в XX ом столетии, венгерская революция 1956 года и Кронштадское восстание 1921 года были так похожи друг на друга: и там и там в ходе сопротивления формировалась новая общественная система, основанная на принципах прямой демократии, социального равенства, взаимопомощи и уважения к правам личности.
Виктор Чернов, говоря о возможности противостоять большевизму, противопоставлял охлосу – демос, самоорганизованный трудовой народ, развивший собственные системы самоуправления, в виде кооперативов, профсоюзов и иных независимых общественных ассоциаций. Охлос и демос, по его мнению, это не обязательно два разных класса, а скорее два состояния общества, часто одного и того же класса.
В XX-ом столетии десятки миллионов людей стали жертвами тоталитарных репрессий, порой настолько жестоких и изощренных, что другие люди, те, кому посчастливилось избежать подобной участи, даже имея на руках все факты, просто не могли поверить в происходящее. И все же это была правда. Но что нам делать с этой правдой сегодня? Ведь, как кажется, тоталитарные диктатуры ушли в прошлое, и мы живем в мире, который, конечно, не лишен недостатков, но все же свободен от ужасов Освенцима и ГУЛАГА. Что нам до страхов и проклятий предыдущего поколения? У нас свои проблемы и не малые, а тоталитаризмом пусть занимаются профессиональные историки, в конце концов, они за это получают зарплату.
Правда, если мы чуть-чуть внимательнее посмотрим на вещи, то выяснится, что не все так просто. Совсем недавно миллионы людей пережили ужас, перешедший в припадок коллективной ненависти, когда в нескольких городах взлетели на воздух жилые здания. А потом многие благословили кровопролитную войну и восхищались людьми, осуществляющими геноцид целого народа. И вот уже сегодня, по мнению российских и международных гуманитарных и правозащитных организаций, работающих в Чечне, количество мирных жителей, погибших под бомбами и снарядами российских войск, исчисляется тысячами, причем среди убитых множество детей. А более точных данных нет, так как ни одно российское ведомство не занимается сбором такой информации. Ведь все “они” - террористы, а если даже и не все, то пусть лучше их всех убьют, на всякий случай, только бы мы жили в безопасности.
Именно так и рассуждали когда-то миллионы людей в СССР и нацистской Германии, в фашистской Италии и маоистском Китае. И они тоже искали врагов, которым приписывали все мыслимые злодеяния, они тоже применяли логику коллективной ответственности по отношению к целым народам. И они ликовали, когда их правители объявляли войны, когда разрушали города, когда отправляли в лагеря “врагов народа”.
Наблюдаемое в наши дни стремление людей обрести твердую жизненную опору в виде нации и государства, идеи “сильной руки” и широчайшее распространение ксенофобии – все это прямые следствия разрушения общества, его атомизации, как в советское время, так и вследствие рыночных реформ и “шокотерапии”.
Увы, проблема тоталитаризма отнюдь еще не утратила актуальность. Как замечала Ханна Арендт - "Тоталитарные решения могут спокойно пережить падение тоталитарных режимов, превратившись в сильный соблазн, который будет возобновляться всякий раз, когда покажется невозможным смягчить политические и социальные проблемы или ослабить экономические страдания способом, достойным человека".
Растущее количество этнических и религиозных конфликтов в современном мире, чреватых установлением новых диктатур в противоборствующих государствах и регионах, растущая манипулируемость общества электронными и другими средствами массовой информации, все это и многое другое – тревожные симптомы тоталитарного перерождения. Конечно, из всего сказанного вовсе не следует, что наступление тоталитаризма неизбежно. Из этого следует только то, что наступление тоталитаризма в новом столетии возможно.
В 70 е - 80 е годы стало ясно, что Восток проиграл соревнование за мировое господство. По всему миру прошла волна экономической либерализации. Усилиями Транснациональных корпораций границы “замкнутых торговых систем” с их национализированными экономиками были взломаны, причем этому в ряде случаев способствовали и сами лидеры государств Востока, так как избранные ими модели развития оказались неэффективны и не могли уже ни помочь одержать победу над технически более развитыми странами Запада, ни удовлетворять нужды собственного населения. В результате страны Востока оказались в большей или меньшей степени открыты для международной торговли. Реальностью стали и усиливающиеся процессы приватизации промышленных предприятий, банков, земли и коммерциализация (т.е. расширение применения рынка) во всех сферах общественной жизни. Правительства Востока расчитывали на то, что им удастся привлечь в экономику инвестиции, построить на деньги западных инвесторов передовую промышленность. И, отчасти, эти ожидания оправдались. Так, иностранные инвестиции в экономику Китая за последние 20 лет составили 500 миллиардов долларов. Быстрое промышленное развитие, теперь уже на основе капитализма и современных технологий в далеко идущей степени затронуло Южную Корею, Индонезию, Таиланд, Индию.
Однако и эту новую модернизацию, мягко говоря, нельзя назвать бесконфликтной. Коммерциализация и свободная торговля подстегнули процессы разрушения традиционного общества, с его крестьянскими общинами, ремесленными и торговыми ассоциациями и одновременно привели к закрытию нерентабельных государственных предприятий. Растущая конкуренция между производителями внутри стран Востока, а так же с иностранными производителями имела своим следствием разорение сотен миллионов мелких сельских и городских производителей, разрушение самообеспечиваемых сельских общин и уже привела к появлению новых бедняков, ютящихся на задворках мегаполисов. И, наконец, резко увеличилась долговая зависимость стран Востока. Для того чтобы привлечь в свою экономику дополнительные средства из-за рубежа, необходимо было создать условия, привлекательные для западных инвесторов: построить хорошие дороги, обеспечить бесперебойный поток сырья в зоны предполагаемых инвестиций, подготовить квалифицированные производственные кадры. Все это потребовало дополнительных средств, которые занимались у иностранных банков. Долги Востока Западу составляют на сегодняшний день триллионы долларов. Выплата процентов по этим долгам стала одной из главных расходных статей бюджета стран Востока, что существенно ограничивает возможности государств для проведения социальной политики.
Сегодня далеко не все уверены в том, что рынок вообще способен обеспечить большинство населения стран Востока богатством, или хотя бы дать ему возможность жить в человеческих условиях. Напротив, рыночные реформы повсюду в мире ведут к быстрой поляризации бедности и богатства. Возникла новая социальная группа - вытесненных на обочину, маргинализированных. И это порождает потенциал конфликтов, заставляющий сомневаться в том, можно ли ими управлять средствами современной политики. Например, в Индии на сегодняшний день насчитывается 700 миллионов крестьян на миллиард населения, в Китае 800 миллионов на миллиард двести миллионов населения. Если, вследствие развития процессов современной индустриализации и коммерциализации, аграрно-капиталистических реформ (разрушения сельской общины, как социального и культурного феномена, разрушения институтов взаимопомощи, приватизации земли и укрепления сильных фермерских хозяйств, в конкурентной борьбе с которыми разоряется основная масса сельских производитей) такая масса людей со временем переместится в города и будет сконцентрирована в зонах нищеты – городских трущобах - то социальный взрыв огромной силы станет, по-видимому, неизбежен. Как это происходит, наглядно продемонстрировали события в Индонезии, стране с двухсотмиллионным населением, которая еще совсем недавно воспринималась как образец экономических реформ. В 1998 году эту страну захлестнули антиправительственные выступления и социальные протесты с участием миллионов людей, которые быстро переросли в погромы и массовые убийства на этнической и религиозной почве. В свою очередь, такие события могут стать прологом к установлению диктатур. Из хаоса, в который погружается древний Восток, может родиться новая тоталитарная упорядоченность.
Вообще, следует исходить из того, что в странах Востока до сих пор существуют сильная самостоятельная культурная традиция, которая как минимум прохладно относится к идее индивидуального обогащения, к эгоизму, к растущей атомизации индустриального общества. Благодаря традиции люди могут воспринимать нынешние события как крушение целого мира, привычного и близкого им, мира, в котором они, может быть, жили бедно, но чувствовали себя в какой-то мере защищенными от превратностей судьбы общиной, соседством, социальной поддержкой государства. Там, где проходит граница бурного промышленного развития и где, в то же время, сильны традиционные общинные устремления, возможно появление новых массовых тоталитарных движений, в том случае если они, как и тоталитарные движения прошлого, сумеют мобилизовать и заставить на себя работать коллективный (и коллективистский) протестный потенциал. Правда, у правящих классов сохраняется возможность интегрировать хотя бы часть обездоленного населения с помощью модели “фабрики-общины” (см. раздел “Постиндустриальная модернизация и активная несвобода”). Но, в любом случае, потребуется очень много времени, для того чтобы интегрировать в существующую систему сотни миллионов обездоленных людей, безработных, временно или частично занятых, существующих в современном мире на грани выживания.
Последние десятилетия 20 века стали эпохой резкого усиления, а подчас и взрывного роста религиозного фундаментализма. Особенно бурные события произошли в исламском мире. Так, в Иране в 1979 году победила направляемая духовенством “исламская революция”. В этой стране и сегодня сохраняется обширный частный сектор экономики, при наличии и государственного сектора. Но возникла мощная сеть социальной и экономической поддержки для тех, кто особенно ревностно следует традиции и готов по первому зову духовенства выйти на борьбу с “врагами ислама”. Эта сеть, являющаяся, по-видимому, формой тоталитарного коллективизма, состоит из всевозможных “исламских комитетов бдительности”, “стражей исламской революции” и членов “Партии Аллаха” (“Хезбаллах”) - стержневой структуры и опоры режима, в которой состоит около 3 миллионов человек. Так, в 1999 году студенческая оппозиция режиму, проявившая себя требованиями политической либерализации, была буквально сокрушена, когда по призыву правящего в стране духовенства на улицах Тегерана вышла контр-демонстрация, в которой приняло участие полтора миллиона фанатиков, готовых уничтожить любого сомневающегося в оправданности существующего строя.
В 1990-м году в Алжире на свободных парламентских выборах победила радикальная организация - Фронт Исламского Спасения (ФИС). Итоги выборов были отменены военными и, с тех пор, в стране идет гражданская война между исламистами и их противниками. Характерно, что и в Алжире и в Палестине, где в 80-е годы возникло сильное фундаменталистское движение ХАМАС, исламистам удалось создать, своего рода альтернативную систему социальной поддержки неимущих слоев населения, открыть свои школы, небольшие предприятия, дать некоторым беднякам надежду на завтрашний день. В обмен, от участников сетей социальной поддержки, требовалась полная идейная и политическая лояльность лидерам фундаменталистов. И все это сопровождалось радикальными призывами к борьбе с врагами ислама, с идеей светского правительства и светского образования, с международным бизнесом и его главным оплотом - “Мировым Сатаной” в лице США. Результат на сегодняшний день - это бесчисленные кровавые преступления: взрывы в общественных местах, уничтожение целых населенных пунктов, жители которых не одобряют действий фундаменталистов.
Протесты против рыночных реформ и модернизации усиливаются в Китае. В конце семидесятых годов в этой стране начались экономические реформы. Были ликвидированы “трудовые коммуны” и это привело, в какой-то степени к восстановлению традиционной сельской общины. Дело в том, что процесс индустриализации при Мао Цзе-дуне не приобрел таких масштабов, как в СССР, в 30 е годы, большинство населения Китая и сегодня еще живет в деревне. Однако, затем реформы привели к бурному росту коммерческих, частно-капиталистических отношений и к постепенному разрушению общины.
В 1999 году в Китае имело место, по некоторым оценкам, до 6 тысяч антиправительственных социальных выступлений с участием нескольких миллионов человек, в несколько раз больше, чем за предыдущий год. По оценке Карла-Хайнца Рота, в Китае насчитывается до 100 миллионов безземельных крестьян. Огромные массы населения скапливаются в “зонах нищеты” – окраинах и пригородах больших городов, куда они бегут из сельских районов в поисках хоть какой-нибудь работы. Таким образом, возникают все новые очаги социальной напряженности. В течение ближайших пяти лет разорятся по некоторым прогнозам еще около 200 миллионов крестьян. Одновременно в городах будут иметь место массированные сокращения в государственном секторе, вследствие чего работу потеряют около 50 миллионов городских рабочих. Правда, в экономике Китая сохраняется тенденция устойчивого роста, около 7% в год. Но даже если за эти 5 лет будут созданы десятки миллионов рабочих мест в коммерческом секторе китайской экономики, это не решит проблемы.
Пока неясно, какую форму протесты примут в будущем, ясно только то, что страна стоит на пороге социального взрыва огромных масштабов. В 1989 году Китай пережил мощное социально-политическое движение, в котором приняли участие миллионы людей. Тогда были созданы самоуправляющиеся рабочие и студенческие организации, заявившие о своем намерении изменить условия жизни в стране. Но не исключен и худший вариант. История Китая знает немало примеров народных восстаний, в ходе которых лозунги социальной справедливости, уравнительного перераспределения земли и другого имущества сочетались с требованиями восстановления “справедливой власти императора”. В этом смысле, главная опасность сегодня исходит от тоталитарной религиозной секты Фа Луньгун. Это – будистская религиозная секта, одновременнно – тайное общество и политическая организация, претендующая на власть в Китае. Деятельность Фа Луньгун запрещена правительством Китая. В секте состоят как минимум сотни тысяч людей. Народные восстания, смещавшие дискредитированную в глазах народа правящую императорскую династию, часто ставили на престол новую династию, из числа руководителей сект, подобных Фа Луньгун. Одно из таких восстаний, собственно, и привело к власти в этой стране коммунистов в конце 40-х годов …
В Индии так же нарастает процесс разорения мелкого крестьянства и ситуация чем-то напоминает китайскую. Однако в этой стране сохраняются кастовые традиции - большинство населения принадлежит к низшим кастам и не обязательно воспринимает ухудшение своего экономического положения как что-то противоестественное. Тем не менее, и в Индии наблюдаются фундаменталистские тенденции, которые аккумулируются индуистскими радикалами-традиционалистами из “Бхартия Джаната Парти”, экстремистской организации - одной из наиболее популярных в стране партий. Во второй половине 90-х БДП организовала ряд вооруженных столкновений с мусульманскими общинами. Сегодня БДП является правящей партией в Индии.
Фундаментализм усиливается и в России, где растет мощь православного духовенства, влияние которого постепенно проникает во все сферы общественной жизни, включая и текущую политику. Хаос, вызванный рыночными реформами, ведет к росту требований, обращенных к правящим националистически ориентированным политикам “навести порядок любой ценой”.
Существует ли альтернатива тоталитарным фундаменталистским тенденциям в странах Востока? Если да, то навряд ли такая альтернатива может заключаться в безудержной “вестернизации”. Россия, Индия, Китай, мусульманский мир - все это древние цивилизации, пребывающие в рамках собственных представлений о мире, которые сильно отличаются от европейских. Возможно, разговор должен вестись не на уровне противостояния различных цивилизаций, в их борьбе за выживание и господство над планетой, а на уровне синтеза культурных традиций. Например - западных идей индивидуальной свободы, личного динамизма, открытых дискуссий и восточных традиций общины, солидарности, взаимопомощи, созерцательности.
Иллюстрацией к тому, как возникают и развиваются глобальные проблемы современного мира, могут послужить вопросы об иммиграции и расизме. Исходящая из «Первого мира» коммерциализация и индустриализация нанесла смертельный удар традиционным обществам на большей части планеты. Все более катастрофическое положение в задолжавших государствах «Третьего мира» и странах, которые прежде ограждались от стихии мирового рынка диктаторскими режимами, принуждает миллионы людей уезжать в развитые индустриальные страны, где они надеются найти работу и средства к жизни. Однако немалое число обитателей относительно благополучных регионов теперь опасаются, что поток иммигрантов лишит их рабочих мест и социальных гарантий. Поскольку приехавшие из других стран и районов Земли часто принадлежат к иным культурам, экономические и социальные страхи легко переводятся в русло ксенофобии и расизма. «Существует «народный расизм», который отражает реальные общественные противоречия внутри пролетариата, – говорит немецкий политолог и историк Карл-Хайнц Рот в интервью немецкой газете «АК». - Я живу в Санкт-Паули (район Гамбурга - прим. перевод.). Есть там гигантская стройка у Миллернторн. У меня много пациентов из всех социальных слоев этого коллектива строителей - от польских поденщиков до немецких квалифицированных рабочих. И это реальная проблема, когда с крупной стройки увольняют 50 немецких рабочих и через неделю нанимают 50 или 70 восточноевропейских рабочих с зарплатой размером в 1/3 или даже меньше. Наступает шок: люди, ставшие безработными, пробираются туда и видят, как на их месте работают за нищенскую плату польские рабочие. Если не будет солидарности, движения, которое объяснит, что происходит, и выдвинет верные требования (например, требование гарантированной минимальной платы за один и тот же труд на одном и том же рабочем месте для всех, независимо от национальности), тогда появится возможность использовать элементарное отчаяние уволенных. Правые могут приходить и заявлять: « Ну вот, видите? Поляки вон!»
Ультраправые пытаются организовать собственные социальные службы, организации социальной поддержки, способствуют помощи в нахождении рабочих мест, налаживанию обучения и досуга и т.д. в условиях, когда соответствующие институты «социального государства» разрушаются господствующей неолиберальной политикой. Но эти новые организации «обслуживают», разумеется, только представителей «своей нации».
В результате повсюду в Европе растет популярность праворадикальных партий, склонных к тоталитарным решениям общественных проблем и национализму. В Германии наблюдается рост влияния молодежных неонецистских движений, которые нападают на эмигрантов и их культурные центры. Выступающие под расистскими и ксенофобскими лозунгами движения смогли получить от 15 до 30 % голосов на выборах в таких ранее спокойных и стабильных государствах, как Австрия, Швейцария, Франция... Уже сегодня полиция во Франции или в Австрии останавливает на улицах людей с темным цветом кожи, которых подчас подвергают унизительным проверкам и допросам. Представители ультраправой Партии Свободы, которую возглавляет мультимиллионер Йорг Хайдер, одобрительно высказывавшийся о социальной политике Гитлера, сегодня входят в правительство Австрии. Так образуется замкнутый круг, который почти невозможно разорвать в рамках существующей социальной и экономической системы.
В новом столетии человечеству столкнется с угрозой глобальной экологической катастрофы. Какие же социальные и политические последствия будет иметь эта ситуация? Один из сценариев говорит о возможности установления тоталитарных режимов в форме экофашизма. Аргументы тех, кто считает эту угрозу реальной, таковы:
Подчинение природы задачам индустриально-рыночного производства, перекладывание на природу его издержек в виде вредных химикатов, радиактивных отходов и т.д. ведет к необратимым изменениям в окружающей среде и может сделать ее попросту непригодной для обитания человека. Об этом говорят серьезные научные прогнозы (Римский клуб и другие). Более того, разрушение природы продолжается быстрыми темпами. Экологическая политэкономия пытается показать, что рыночные отношения, как таковые, наносят ущерб окружающей среде. Профессор Карл Капп в своей, ставшей уже классической, работе «Социальные издержки частного предпринимательства» (вышла впервые в 1960 г.) приходит к выводу, что «экономика свободного предпринимательства должна быть охарактеризована как экономика неоплаченных издержек... в той мере, в какой подлинные издержки производства вообще не учитываются предпринимателем. Эта часть производственных издержек перекладывается на третьих лиц, на общество, на природу и фактически лежит на них».
Некоторые из экологических потребностей (хотя и не все) все же могут быть выражены в виде платежеспособного спроса. Например, потребители могут согласиться платить более высокую цену за экологически чистые продукты, и, таким образом, сделать выгодным их производство, покупать жилье именно в тех городах или районах, где экологическая ситуация лучше, ездить только на те курорты, где нет загрязнения окружающей среды и т.д. Проблема в том, что в условиях рыночной экономики природные блага (чистый воздух, естественный ландшафт, не затронутое загрязнением морское побережье) становятся объектами купли-продажи и предлагаются лишь тем, кто может предъявить на них платежеспособный спрос. Таким образом, “экологические блага” становятся доступны лишь избранным. Возникают целые огороженные территории, по которым не может передвигаться никто, кроме арендаторов или владельцев – частные парки, леса, побережья, острова, богатые ухоженные пригороды. Эти зоны могут расширяться, но это ведет к нарушению права передвижения и к вытеснению неимущей части населения в зоны загрязнения.
При этом владеющие производством ТНК стремятся вынести наиболее вредные, с экологической точки зрения, предприятия в слабо развитые страны и регионы, где экологические гражданские инициативы слабее, а уровень жизни настолько низок, что люди практически согласны на любую работу (или не в состоянии предъявить платежеспособный спрос на экологические блага). В экологически чистых богатых регионах и странах обстановка улучшается, а в бедных и экологически проблемных регионах становится еще хуже. Однако такое не может продолжаться долго. Мы живем на одной планете, и катастрофы в одних регионах планеты неизбежно скажутся и на других регионах. Но разве это не очевидно?
Вполне очевидно. Беда только в том, что современные люди, как правило, не мыслят завтрашним днем. Несчастье, произошедшее на одном конце планеты, может никак не проявить себя непосредственно на другом ее конце. Может быть, даже целые поколения людей в некоторых регионах смогут безопасно дожить до глубокой старости. А за это время, кто знает, может и ученые изобретут какой-нибудь новый эффективный и дешевый способ решения проблемы. Кроме того, заглядывать больше, чем на 5-10 лет вперед люди не привыкли. Какой смысл? Нет нужды дергаться раньше времени, ведь и сегодня полно нерешенных вопросов. Так стоит ли брать себе в голову чужие проблемы? Стоит ли, к примеру, оказывать помощь регионам, терпящим сегодня экологическое бедствие, тем более, если на это придется раскошелиться?
Более того. Требования очистить территорию богатых стран от нищих мигрантов, от “инородцев” или “лишних людей” могут быть услышаны и восприняты позитивно миллионами людей в богатых странах именно в контексте экологической безопасности. Может возникнуть угроза расовых или этнических чисток, вслед за которыми последует установление новых тоталитарных режимов на волне мощных ультраправых народных движений. Уже сегодня все крупнейшие неофашистские партии и движения Европы активно используют экологические лозунги, что способствует росту их популярности. А один из известнейших лидеров экосоциальных движений в Германии Рудольф Баро, призывал в 80-е годы к приходу “фюрера экологических перемен”.
Есть и другие аргументы в пользу возможности возникновения экофашизма. Сомнительно, что можно остановить процесс разрушения природы, оставаясь в рамках рыночной и индустриально-ориентированной системы, так как ее основным императивом является не поддержание баланса между производством и окружающей средой, а экономическая прибыль и индустриальная экспансия, непрерывная борьба за рынки сбыта, за потребителей, непрерывное расширение производства и потока товаров, выбрасываемых на рынки. Рынок «диктует... беспощадное требование «расти или умри», — пишет современный социальный эколог Мюррей Букчин.
Преследуя исключительно свою индивидуальную выгоду, — говорит Андре Горц, каждый отдельный индивид или корпорация неотвратимо приближает общую катастрофу. Атомизированное (т.е. раздробленное на отдельные частицы-атомы) рыночное и индустриальное общество, где все втянуты в непрерывную борьбу против всех, конкурируя за рынки, товары, услуги и работу, оказывается неспособным к саморегулированию и нуждается в стоящем над ним контролирующем и гармонизирующем институте – государстве. Логика борьбы всех против всех неумолима и по мере того, как во всех сферах общественного организма набирают силу центробежные процессы, обостряется борьба между индивидами, корпорациями, этническими общинами. Жизнь в условиях рыночного и индустриалистского порядка постепенно превращается в неуправляемый хаос. Угроза распада самих основ человеческого существования диктует жесткие решения. Поэтому, рано или поздно, разрушение общества и природы может вызвать необходимость новой диктатуры (возможно, в форме экофашизма). Государству придется вмешаться в хаотичную реальность, чтобы спасти жизнь от всеобщей гибели. Логическим итогом этих процессов может стать оруэлловский кошмар разрушенного общества, тотально растворившегося в государстве.
История человечества до сих пор не знала экофашистских диктатур. Но, возможно, в качестве их прототипа может рассматриватся эксперимент, осуществленный тоталитарной группировкой “Красных кхмеров” в Камбодже, во второй половине 70-х годов (кхмеры – самоназвание народа, составляющего этническое большинство в Камбодже). Опиравшееся на поддержку части крестьян движение Красных Кхмеров решило организовать тотальное переселение городского населения в сельские районы страны. Они использовали как фактор своей пропаганды ненависть крестьянства, уже испытавшего тяготы рыночной атомизации, тяготы разрушения общинной солидарности и систем взаимопомощи, уже вовлеченного в торговлю и конкуренцию, к городу, который воспринимался им как источник морального разложения, коррупции, несправедливых налогов, нечестно нажитого богатства, возможно и как источник загрязнения естественной среды обитания людей. Красные Кхмеры провозгласили необходимость уничтожения городов и всех элементов городской культуры – именно как источника заразы и нравственного разложения. Города обезлюдели, были осуществлены акции огромных масштабов по переселению городского населения в сельские “трудовые коммуны” - гигантские трудовые концлагеря, строившиеся по образцу индустриальной фабрики – как жесткие управляемые из единого центра сельхозпредприятия, с ячейками по 12-15 человек, начальниками и бригадирами, но без применения машин. Эти лагеря были организованы так, чтобы посредством “естественного отбора" избавиться от стариков и больных. Люди, занятые на уборке урожая риса и на осушении малярийных болот, гибли сотнями и тысячами от болезней, голода и истощения, под дубинками надсмотрщиков. Помимо трудовых лагерей существовали и лагеря уничтожения. Например, печально знаменитый лагерь S-21, где было уничтожено 30 тысяч человек. Из узников лагеря уцелело только семеро.
В Камбодже была запрещена религия, народные песни и древние обычаи. Строительство нового счастливого общества не могло оставить без внимания и семью. Все имевшиеся в стране семьи были объявлены вне закона. Их стали заменять новыми: руководители коммун сами назначали мужей и жен, которым позволялось уединяться не более шести раз в году. Но членам семьи нельзя было жить вместе: дети не должны были попадать под влияние своих родителей. Поэтому детей забирали у родителей с семилетнего возраста и воспитывали в духе преданности новому режиму.
Книги были объявлены вредными и их сжигали. Устраивались огромные костры из книг, на которые должны были смотреть подвергнутые перевоспитанию горожане. Для нового аграрного класса устанавливается восемнадцатичасовой рабочий день, каторжный труд сочетается с "перевоспитанием" в духе идей марксизма-ленинизма под руководством новых хозяев. Инакомыслящие, проявляющие симпатии к прежним порядкам, не имели права на жизнь. Подлежали истреблению интеллигенция, учителя, вузовская профессура, вообще грамотные люди, так как они могут читать материалы, враждебные идеям марксизма-ленинизма, и распространять крамольную идеологию среди трудящихся, перевоспитанных на крестьянской ниве. Духовенство, политики всех мастей, кроме разделяющих взгляды правящей партии, люди, нажившие состояние при прежних властях, больше не нужны - они тоже уничтожались. Из 65 тысяч будистских священников уничтожено было 62 тысячи.
Режим стремился к созданию этнически и идейно однородного государства и осуществлял геноцид в форме этноцида. Декретом лидера Красных Кхмеров Пол Пота искоренялись этнические меньшинства. Использование тайского, китайского и вьетнамского языков каралось смертью. Провозглашалось чисто кхмерское общество. Насильственное искоренение этнических меньшинств особенно тяжело отразилось на народе “чан”. Их предки - выходцы из нынешнего Вьетнама - населяли древнее Королевство Чампа. Чаны мигрировали в Камбоджу в XVIII веке и занимались рыбной ловлей на берегах камбоджийских рек и озер. Они исповедовали ислам и были наиболее значительным этническим меньшинством в современной Камбодже, сохранив чистоту своего языка, национальную кухню, одежду, религиозные традиции, древние ритуалы. Фанатики из молодежных отрядов Красных Кхмеров - формирований “Ангка луэу” – атаковали деревни чанов. Сжигались их поселения, жители изгонялись в болота, кишащие москитами. Людей насильно заставляли употреблять в пищу свинину, что категорически запрещалось их религией, мусульманское духовенство безжалостно уничтожалось. При оказании малейшего сопротивления истреблялись целые общины, а трупы сбрасывались в огромные ямы и засыпались известью. Из двухсот тысяч чанов в живых осталось менее ста тысяч.
В общей сложности, Красными Кхмерами было уничтожено по разным оценкам до 2 миллионов камбоджийцев, часть погибла во время транспортировки из городов (где до эксперимента жило около 40 % от 7 миллионного населения Камбоджи), часть потому, что не смогла приспособиться к новым условиям, часть была непосредственно уничтожена. Этот жуткий эксперимент показывает, что попытки иерархического, централизованного разрушения промышленности и внедрения агрокультуры против воли огромной части населения не могут привести к восстановлению мира традиционной общины, но лишь к созданию своего рода чудовищной “человеческой машины”.
Размах тоталитарного террора зависит от того, насколько радикальны общественные преобразования, которые необходимо совершить режиму. Чем серьезнее проблемы, которые нужно решать тоталитарному режиму и чем масштабнее преобразования, которые он осуществляет, тем массивнее террор. Преобразования в Камбодже были супер-радикальны, они были совершенно уникальны в своем роде. Ни до, ни после красных кхмеров, ни один режим не пытался повернуть технологическое развитие человечества вспять насильственным путем. Уникальны были и их социальные реформы и геноцид. Фактически они сумели, опираясь на созданные ими самими из деклассированных слоев сельского населения тоталитарные милиции, соединить наиболее одиозные элементы нацизма и большевизма: систематический геноцид против этнических меньшинств, систему, в которой активно применялся принцип естественного отбора, борьбы за выживание (классические черты нацистского режима и идеологии) и жесточайшие репрессии против религиозных общин, фактическое искоренение религиозных и любых традиционных обычаев, глубочайшее проникновение в частную жизнь человека (черты, сближающие этот эксперимент с большевистским опытом). Ни один режим в XX ом столетии не уничтожил до 28 % собственного населения, это видимо абсолютный рекорд “Красных Кхмеров” (впрочем, Пол Пот говорил, что для нормального существования и развития Камбодже вполне достаточно одного миллиона человек). Если растущая атомизации и десолидаризациия современного глобализирующегося общества вызовут возвратную волну в форме тоталитарного коллективизма, а экологический кризис планетарного масштаба заставит большинство государств будущего радикальным образом изменить условия проживания людей и переселить их в сельские районы, не подвергшиеся отравлению, каковы же будут глубина и масштабы тоталитарных преобразований и террора?
В перспективе существуют две возможности - считают исследователи, предупреждающие об опасности экофашизма - либо индустриально-рыночная экономика будет жестко ограничена, скорректирована (Горц, Эллюль) или даже полностью заменена (Букчин) самоуправляемыми экологическими гражданскими инициативами, которые сумеют выработать новые принципы экономики и общественного устройства, основанные на прямой демократии и нерыночном, неиндустриальном производстве-потреблении, либо в ситуацию вмешается государство, которое должно будет создать жесткие экологические ограничители для индустрии или даже полностью отказаться от нее и взять на себя полное управление обществом (в последнем случае это и будет “экофашизм”).
Таким образом, экофашизму противопоставляется идея союза небольших общин, связанных общими экономическими, социальными и культурными проектами в цельную систему. Руководствуясь принципами “природосообразности”, самоограничения, взаимопомощи, производства по потребностям, сформулированным самими членами общин, и прямой демократии, основанной на принятии основных решений суверенными общими собраниями общин и на уважении к правам меньшинств, такая система поможет избежать падения в пропасть экологического кризиса. Для этого потребуется полное осознание большинством людей важности экологической проблематики и их добровольная готовность самостоятельно принимать решения о путях развития общества, решения, за которые они будут нести полную ответственность. Речь здесь идет не о каком-то законченном проекте общественного устройства, а, скорее, о новой парадигме человеческого существования, о развитии нового социального и культурного пространства, в котором инициатива и развитие индивидуальности могло бы органично сочетаться с коммунитарной солидарностью. Сегодня концепция “общины общин” это просто гипотеза о возможных путях развития общества. Однако, по мнению Горца, Букчина и ряда других теоретиков экосоциализма и экоанархизма - творческий опыт по созданию новых социальных и культурных пространств, приобретенный гражданскими инициативами Европы и Америки за последние три десятилетия дает основания думать, что такое общественное устройство возможно.
Об угрозе экофашизма предупреждают многие современные социологи, философы, экологи, писатели. Никто не может сегодня с уверенностью сказать, насколько вероятен экофашизм. Ясно лишь то, что такая возможность существует и уже этого одного достаточно, чтобы люди обратили внимание на происходящие в современном обществе процессы и на самих себя, на свой собственный образ жизни и способ мышления.
А, может быть, новые технологии помогут людям справиться с последствиями экологического кризиса и бюрократизации общества или даже сумеют предотвратить эти процессы?
“Постиндустриальная революция разворачивается на наших глазах” – считает современный американский политолог Элвин Тоффлер. Именно с ней связанны кризисные явления современной эпохи, ибо радикальные общественные преобразования всегда болезненны и не все могут их осмыслить и к ним приспособиться. Многое должно погибнуть, многому еще только предстоит родиться. Но, высокие технологии («хай тек») несут человечеству свободу. Именно с ними связано и крушение тоталитарных режимов. Слишком мощные и разветвленные бюрократические пирамиды стали неэффективны в условиях распространения постиндустриальных и информационных технологий.
Что же такое постиндустриальные технологии и можно ли с их помощью осуществить освобождение личности? Речь идет, прежде всего, о таких вещах как аэрокосмическая промышленность, производство роботов, производство мощных компактных компьютеров с их последующим использованием в промышленности и повседневной жизни, речь идет о новых источниках энергии, о генной инженерии, о новых областях медицины, о новых способах передачи и хранения информации и т.д. Отличительная черта новых технологий - это, по мнению Тоффлера и Белла – искусственный интеллект, миниатюрность, компактность, способность сберегать ресурсы. В этих условиях возникает необходимость качественно нового подхода к труду, который будет теперь основываться не на изматывающей рутине повторяющихся сравнительно простых механических операций, а на гибком творческом отношении к производственному процессу и на суверенном распоряжении рабочим временем. Теперь уже нет нужды в конвейерах, однако, резко возросла потребность в творчески мыслящих специалистах, способных работать со сложным оборудованием и самостоятельно принимать решения. На смену классической фабрике, производящей на гигантских конвейерах стандартизированную продукцию, придут небольшие экологически чистые производства, где будут работать, главным образом, высококвалифицированные специалисты, развившие в себе способность к творческому труду. Соответственно, вместо старых огромных энергетических установок, разрушающих природу, придут принципиально новые компактные источники энергии, основанные на использовании ветра, приливов, морских течений, солнца и т.д. Но это только начало. А затем... Нация, государство, крупная корпорация, промышленная монополия или олигополия, единая служба теленовостей, религиозная конгрегация, включающая в себя сотни миллионов людей, все эти структуры – порождения прошлого, их существование есть результат действия индустриальных технологий. Их огромные размеры, централизм, бюрократическое устройство, тоталитарные методы управления, были адекватны задачам индустриального производства, с его гигантоманией, необходимостью жесткого иерархически устроенного регулирования, стандартизации, специализации и т.д. Все это постепенно уходит в прошлое. На подходе новые общественные отношения, основанные на небольших поселениях и территориальных автономиях, небольших производственных объединениях, сравнительно малых по размерам религиозных, культурных, семейных и иных ассоциациях и коммунах. Это будут объединения людей, близких друг к другу по взглядам, интересам, профессии и т.д. Современные технологии помогут им самостоятельно наладить свою жизнь, связываясь с другими группами лишь по мере необходимости. Объединения будут возникать и распадаться, связываться между собой в сетевые структуры, причем современные средства производства и коммуникации позволят развивать такие сети в планетарном масштабе. Поэтому такая структура, вдобавок ко всему, станет и глобальной.
Рынок и коммерческое производство постепенно уступят место индивидуализированному производству по заказам, осуществляемым непосредственно заинтересованными индивидами, либо группами индивидов, так как "хай тек" – высокие технологии - дают возможность без особого роста издержек колоссально варьировать параметры произведенной продукции. А компьютерные сети и новые средства коммуникации позволят мгновенно устанавливать связь между производителем и потребителем, т.е. выявлять потребности населения методами прямой демократии. Таким образом, будет ликвидирован характерный для индустриализма разрыв между интересами производства и потребления. На смену назойливой рекламе придет живая связь и, по существу, стирание границ между производством и потреблением - теперь сам заказчик сможет определять характеристики и даже непосредственно участвовать в моделировании нужной ему продукции.
На смену огромным финансовым, промышленным и торговым корпорациям, придут корпорации нового типа, основанные на все том же децентрализованном сетевом производстве, на множестве небольших региональных центров концентрации финансового капитала (банков), индивидуализированной торговле и т.д. Даже политическая представительная демократия постепенно растворится в новой прямой или хотя бы "полу-прямой" демократии, основанной опять-таки на выявлении пожеланий и политических интересов конкретных индивидов и их ассоциаций с помощью компьютерных и иных коммуникационных сетей. Таким образом, многие проблемы, связанные с подавлением личности огромными бюрократическими индустриальными структурами уйдут в прошлое, так как уйдут в прошлое сами эти структуры, а те производственные и иные общественные структуры, которые неизбежно придут им на смену, будут гораздо более демократичны.
Прав или не прав Элвин Тоффлер и его последователи? Стоит отметить, что Тоффлер, похоже, не принимает во внимание одно из фундаментальнейших противоречий нынешней цивилизации – разрыв между ростом технологических возможностей человечества и его низким уровнем культурного и этического развития. Сумеют ли люди использовать новые технологии во благо? Ведь совсем недавно человечество пережило ужас мировой войны, концлагерей, тоталитарных систем… Что может быть хуже варвара, вооруженного компьютерами и генной инженерией? Вот новый президент США Буш-младший, с неподдельным удивлением замечает, что не все еще в мире разделяют “американские ценности”, а потом посылает самолеты бомбить Ирак. А вот член ЦК компартии Китая признается в том, что с его точки зрения европейцы хуже собак, ведь собаки, по крайней мере “не прикидываются людьми”… Кроме того, насколько вообще в состоянии способствовать освобождению человека “технологическая матрица”, созданная в условиях современного общества и призванная решать задачи, характерные именно для капиталистической системы? Наконец, не приведет ли такое развитие к формированию новых, сверхсложных систем управления обществом, закрепляющих и увековечивающих всевластие бюрократии и предоставляющих ей новые орудия господства?
С момента выхода в свет книг Тоффлера прошло около двадцати лет и теперь уже можно подвести некоторые итоги. Верно, конечно, что введение производственной автоматизации в 60-х – 70-х, компьютерная и интернетовская революция 90-х, широкое применение "хай тек" во всех отраслях производства, образования, медицины и т.д. до неузнаваемости изменили облик мира. Верно и то, что потенциально некоторые новые технологии заключают в себе те возможности, о которых писал Тоффлер и другие теоретики постиндустриализма. Например, в мире возросло количество людей, занятых самостоятельной производственной деятельностью – суверенных индивидуальных работников, которые теперь имеют возможность распоряжаться результатами своего труда. Увеличилось значение небольших, автономных производственных подразделений, где были введены элементы трудового самоуправления. Широкое распространение интернета позволило людям из разных стран и регионов общаться напрямую и свободно обмениваться мнениями.
Но не менее существенно и другое. Выяснилось, что на смену национальных государств с их бюрократией приходят континентальные сверхгосударства со сверхбюрократией. Знаменитая "еврократия" - централизованная бюрократия объединенной Европы - уже успела прославить себя огромным количеством регламентирующих запретов и "ценных указаний", например, инструкциями, регламентирующими размер презервативов и диаметр помидоров. С другой стороны, инструкции МВФ, по мнению российского экономиста и политолога, Бориса Кагарлицкого, “несут в себе столь колоссальный объем регламентирующих указаний, что в последнее время для некоторых стран, сотрудничающих с этим учреждением, стало проблемой финансирование бюрократического аппарата, способного обработать такое колличество данных”. Вряд ли могло быть иначе, ведь единая глобализированная планетарная экономика требует наличия каких-то форм централизованного регулирования.
Выяснилось и то, что широкое внедрение капиталоемких производственных новаций под силу, прежде всего, крупным корпорациям (ибо именно они располагают необходимыми для этого ресурсами капитала) – реальностью стали небольшие размеры отдельных производств, построенных по сетевому принципу (т.е. на основе автономных и полуавтономных от центра подразделений), но, в то же время, в 80е – 90е годы имела место невиданная в истории волна гигантских корпоративных слияний. На сегодняшний день 2\3 мирового производства сосредоточено в руках примерно 500 Транснациональных корпораций (ТНК), что, конечно, способствует концентрации в их руках невиданной прежде экономической и политической власти. При этом тысячи автономных групп работников и миллионы "новых самостоятельных индивидуалов" вынуждены теперь конкурировать между собой за получение заказов от центров концентрации капитала, вследствие чего они не являются независимыми от ТНК ни в политическом, ни в экономическом смысле.
Обнаружилось, что компьютеры можно использовать не только для эффективного выявления общественных потребностей, но и для еще более эффективного контроля государства и большого бизнеса над этим самым обществом, со всеми его потребностями. Человек в современном мире постепенно становится все более “прозрачен” для экономических и политических элит: наличие компьютерных хранилищ информации позволяет в мгновение ока получить огромные массивы информации, начиная с карточки психотерапевта и кончая личной перепиской. Правда, есть законы, регулирующие применение компьютерного контроля. Но ведь законы порой значат очень мало, особенно в ситуации, когда тем или иным человеком заинтересовались сильные мира сего, например, частные или государственные спецслужбы…
Постиндустриализм не смог пока разрешить и экологические проблемы. Сохранение ожесточенной конкурентной борьбы между корпорациями за контроль над рынками товаров и услуг, наращивание производства, как самодавлеющего источника их политической и экономической мощи, сохраняющееся господство производства над потреблением и, как следствие, продолжающийся рост потребления; все эти явления ведут к росту производства энергии. Поэтому необходимо использовать гигантские энергетические установки, так как новые источники энергии пока не в состоянии обеспечить современную промышленность. Сохраняется угроза теплового, радиационного и т.д. загрязнения окружающей среды.
Оказалось, что современный постиндустриальный маркетинг ведет к формированию все более изощренной системы господства производства над потреблением. Вместо нескольких стандартизированных вариантов одного и того же товара, фирмы-производители обрушивают на потребителя сотни всевозможных модификаций того же самого товара, которые действительно могут существенно отличаться друг о друга, могут даже учитывать индивидуальные особенности потребителя. Однако это ведет не к усилению роли потребителя, а к увеличению манипулятивной мощи производителя товара. Как при создании, так и при рекламной “раскрутке” качеств данной модели в ход идет все, начиная от реальных потребностей в том или ином предмете и кончая попытками воздействовать на эмоции, амбиции, комплексы, затаенные страхи потребителя. Таким образом, постиндустриализм не сумел ликвидировать характерное для современной экономики господство производства над потреблением. Напротив, он развил тенденции, описание которых дается в любом учебниках маркетинга и которые можно свести к известной формуле : “корпорации не удовлетворяют спрос, а создают его”. Маркетинг обрушивает на потребителя потоки соблазнов, от которых бывает сложно уклониться. Его целью является увеличить глубину проникновения в психику индивида, с тем, чтобы погрузить его в, своего рода, “нирванну потребления”. Подвергшийся обработке индивид должен видеть единственный смысл своего существования в приобретении потребительских благ (данной фирмы). Необходимо нащупать какие-то психологические механизмы, которые позволят “подсадить” его на товары данной компании, как на наркотик, сделать так, чтобы он покупал только ее товары. Вся эта система дополняется еще и мощной рекламой, которая так же существенно воздействует на психику человека. Она внушает человеку определенные сценарии поведения : “поступай так, как говорит реклама, покупай то, что она предлагает, и ты обретешь славу, станешь привлекательным, или, уж, по крайней мере, сохранишь свою самобытность, свое Я в этом изменчивом мире”. “Доходит до того – писал французский общественный деятель, Ги Дебор, - что удовлетворение, которого избыточный товар больше не может дать в потреблени, стремятся получить в признании его ценности как товара… Волны энтузиазма по поводу того или иного продукта, поддерживаемые и разносимые всеми средствами массовой информации, распространяются стремительными темпами. Стиль одежды возникает из фильма, журнал создает имя клубам и обществам, а те вводят в моду различные наборы товаров”. Индивидуализированная торговля вещами и услугами создает дополнительные возможности для все более целенаправленного воздействия на отдельного индивида путем создания для него персонального спектакля потребления. Разумеется, существует в мире маркетинга и конкуренция. Но это, по самому большому счету, свобода выбора между искусственными, навязанными потребностями и спор о том, кто кого переманипулирует. По мнению Ги Дебора, товар, как таковой, в современном мире превратился в, своего рода, спектакль (зрелище).
Развитие телекоммуникаций привело не столько к формированию "небольших локальных телесетей", как предсказывал Тоффлер, сколько к формированию бесчисленных виртуальных миров глобализированных СМИ (подконтрольных все тем же ТНК), непрерывно обрушивающих на людей потоки коммерческой и политической рекламы. По существу, нынешние политические и коммерческие технологии мало чем отличаются друг от друга; и в мире чистой коммерции и в мире большой политики постоянно разыгрываются шоу и действуют те же самые принципы маркетинга. Не говоря уже о том, что коммерческая выгода и политика практически полностью слились в единый комплекс интересов. Новейшие технологии позволяют во все возрастающей степени варьировать (с учетом особенностей различных групп потребителей) производство-потребление телевизионных передач, будь то политические новости, ток-шоу или сериалы.
СМИ становятся мощным средством для подготовки и ведения войн. В 1990 г. во время подготовки войны против Ирака американское PR-агентство «Хилл энд Кноултон» получило от властей заказ на организацию пропагандистской кампании против будущего противника. Была распространена информация о массовых убийствах кувейтских детей иракскими солдатами, что, как впоследствии выяснилось, не соответствовало действительности. Тем не менее, с помощью целенаправленного воздействия на сознание людей удалось повернуть общественное мнение и настроения парламентариев в пользу войны. Во время войны в Боснии и Герцеговине в 90-х гг. СМИ и информагентства стран НАТО распространяли одностороннюю информацию в пользу боснийских мусульман так, чтобы создать впечатление, будто в зверствах против гражданского населения и варварских обстрелах жилых кварталов повинны только вооруженные формирования сербов. Затем это было использовано для обоснования нанесения бомбовых ударов по сербам. В еще более крупных масштабах операция была повторена в 1998-1999 гг. во время конфликта в Косово: кампания, развернутая в СМИ, смогла убедить население стран Запада, что действия сербов в Косово сравнимы только с фашистскими злодеяниями в период второй мировой войны, причем любая информация о зверствах албанских формирований не допускалась или смягчалась. Общественное мнение было доведено до истерического состояния, после чего власти стран НАТО пошли на авиационные удары против Югославии, якобы «уступая требованию возмущенной общественности». «Косово было первой информационной войной..., - заявил позднее представитель НАТО Дж.Ши. - Журналисты были подобны солдатам в том смысле, что они должны были объяснить общественности, почему была важна эта война. В мои задачи входило стимулировать их показывать искренность наших военных мотивов и наших действий».
Аналогичным образом поступает и российское телевиденье, прежде всего проправительственные телекомпании ОРТ и РТР, сообщая о зверствах ваххабитов в Чечне, но умалчивая при этом о преступлениях против человечества, совершаемых во время налетов российской авиации на чеченские населенные пункты или во время “зачисток”. Мнимая объективность телевиденья кажется убедительной потому, что оно не просто сообщает те или иные новости, но и демонстрирует видеоряд, в сочетании с соответствующими комментариями. Конечно, видеоряд и комментарии взаимно дополняют друг друга, формируя определенную картину событий; все, что могло бы выйти за ее рамки не попадает ни в комментарии, ни в видеоряд. Зрителю, как и в случае с рекламой, навязывается определенная картина мира, в которой для него уже приготовлено и место, и определенный, заданный сценарий поведения. Причем это относится не только к политическим передачам или к коммерческим новостям (рекламе), но и ко всем сферам жизни. Таким образом люди начинают воспринимать события (ситуации) не непосредственно, а опосредовано, и вместо того, чтобы жить собственной жизнью и умом, оказываются зрителями и актерами не ими поставленного спектакля (зрелища). Дело не только и не столько в том, что телевиденье лжет, но, и прежде всего, в том, что оно формирует иллюзорный (или, как теперь принято говорить, виртуальный) мир, в котором люди из самостоятельных индивидов, превращаются в зрителей и участников спектакля. Вот что писала респектабельная российская газета “Сегодня” (связанная с тем же концерном Медиа-Мост, что и НТВ) после пожара на Останкинской телебашне: “…Не следует забывать, что телевиденье является мощным социальным регулятором, одним из рычагов власти, позволяющим делать поведение людей предсказуемым, задавать определенные поведенческие рамки. Беда состоит в том, что телевиденье сильно, когда оно постоянно “капает на мозги” зрителям, поскольку телевизионная “картинка” очень быстро забывается. Сейчас этот непрерывный цикл прерван. В обществе включаются какие-то альтернативные социальные регуляторы. Но как они действуют, чем все это обернется – никто не знает…”
Иллюстрацией к тому, как работает современная система зрелищного манипулирования, может служить пиаровская компания, недавно организованная медиа-корпорацией НТВ. Призыв гражданам прийти на митинг, организованный компанией в защиту ее интересов (“если вы согласны и не согласны с нами, если вы за и если вы против - приходите на наш митинг, свобода на НТВ!”) подразумевал и, одновременно, прямо проговаривал следующую мысль: "СВОБОДА СЛОВА - ЭТО МЫ", создавая, таким образом,своеобразный резонанс, усиливающий призыв. Телекамера демонстрировала общий план митинга, с выступлениями, главным образом, сторонников НТВ и ее журналистов с трибуны. Непрерывно шли реплики за кадром: НАС ПОКАЗЫВАЕТ CNN НА ВЕСЬ МИР, ВСЕ НА МИТИНГЕ ГОВОРЯТ, ЧТО МЫ НЕ ДОЛЖНЫ НИКАКИХ ДЕНЕГ НИКОМУ”. После митинга последовали интервью с его участниками, где, кстати, некоторыми людьми говорились и вещи нелицеприятные для НТВ. Но таких интервью было немного и они прекрасно ложилось на общий фон протеста свободолюбивой либеральной компании (фон, созданный командой ее журналистов), великолепно вписывались в центральный лозунг “СВОБОДА СЛОВА - ЭТО МЫ”. Такие акции призваны убедить телезрителя в том, что его свобода есть что-то отчужденное от него, независимое от его личности и сосредоточенное в руках информационных корпораций. И на все это накладывается истерическая агрессия, умело раздуваемая режисерами НТВ, истерическая агрессия, в поле которой вовлекались участники митинга и телезрители. Вряд ли что-то можно противопоставить такого рода манипулированию, кроме мысли, высказанной Ги Дебором, что свобода слова - это каждый человек и что никто не должен присваивать себе живое коммуникационное пространство и превращать его в товар или, как теперь модно говорить, в “информационный продукт”. Свобода слова – это диалог между миллионами индивидов, мнение каждого из которых, по поводу того или иного события, имеет собственные нюансы, оттенки и т.д., а не выбор между несколькими “точками зрения”, или, скорее, формами “информационного продукта”, представленного телекомпаниями.
Постиндустриальная действительность содержит в себе не только те возможности, о которых так подробно и с таким энтузиазмом пишет Тоффлер, но и те тенденции, на которые, к примеру, указывает российский писатель Зиновьев, в своей антиутопии "Глобальный Человейник". Новые технологии невероятно расширили сферу возможностей человечества... и оставили человека лицом к лицу с угрозой нового рабства, основанного на компьютерном контроле, манипулятивном маркетинге и виртуальной реальности СМИ. Сущность этого рабства заключена в полной прозрачности человеческой жизни для властей и корпораций и в ее тотальной манипулируемости.
Внедрение новых технологий на современных предприятиях сделало неэффективными старые формы бюрократического контроля и субординации. Промышленность все больше стремится к гибкости и к уменьшению числа уровней бюрократической пирамиды менеджмента. Широкое внедрение на западноевропейских и, особенно, японских предприятиях так называемых “кружков качества”, стало поводом для сторонников постиндустриальных теорий поговорить о росте значения и влияния, как отдельного индивида, так и небольших автономных производственных подразделений. Что такое кружки качества? Это автономные коллективы работников, которые собираются для коллективных обсуждений способов рационализации производства и передают начальству соответствующую информацию. Конечно, решения все равно принимает менеджмент. Однако к мнению работников прислушиваются, а в случае успешного внедрения рацпредложений участники кружков качества получают прибавку к жалованию. Подобные вещи могут работать и на индивидуальном уровне. Таким образом, утверждают сторонники постиндустриальных теорий, повышается роль отдельных работников и их объединений в процессе производства, в их труд вносится творческий элемент. Однако существует точка зрения, что применяемые в рамках современного производства методы мобилизации трудового потенциала работников ведут не к росту их свободы, а к формированию новых тоталитарных механизмов контроля и мобилизации. Особенно реальна эта угроза там, где существует особый тип предприятия – “предприятие-община”(прежде всего в таких странах, как Япония, Южная Корея, Китай, хотя активные попытки внедрения такого рода управленческих технологий имеют место и все более утверждаются компаниях Западной Европы, США, Южной Америки и доже России). Что это такое? Это современная форма производства, при которой работник должен полностью отождествлять свои интересы с интересами корпорации и менеджмента. В корпорации, в ее процветании и эффективности, он должен находить цель и смысл своего собственного существования. Раз нельзя управлять людьми старыми бюрократическими методами, а напротив, необходимо позволить им в той или иной степени подходить к своему труду творчески, может, следует сделать ставку на самоидентификацию работником себя с корпорацией и ее менеджментом, добившись его полной и абсолютной лояльности и преданности в служении данной корпорации?
“В «кружках качества» рабочие обучались чувствовать себя не только отдельными частями «мира компании», но и рассматривать свою ситуацию с занятостью с точки зрения менеджмента – пишет Карл Рот. - Предприниматели в большинстве случаев должны были еще дополнительно вмешиваться и «направлять» работу кружков качества, пока в них не возобладали «ястребы» и действительно не начали постоянную передачу производственных знаний вверх. Руководители «кружков качества», бригад и низовых структур профсоюзов фирм, чаще всего совмещающие эти должности в одном лице, стали низшей точкой тотального господства менеджмента на предприятии. Кружки качества увеличили свою производственную отдачу работников до крайних границ физической и духовной нагрузки и подвергали всех, кто по каким-либо причинам тормозил производственный поток, санкциям групповой дисциплины и сокращению премий.
Так осуществилась система «менеджмента посредством стресса», которая смогла так долго работать только потому, что администрация фирм добилась всесторонне гарантированной организационной монополии над трудовыми коллективами. Японский рабочий класс был обречен на «верность» действительно «тотальным предприятиям», «фабриками-общинами». На всех уровнях повседневный опыт бессилия в этом тотальном консенсусе все время подтверждался судьбой отдельных «диссидентов». На некоторых концернах, например, на «Сони», новое время начиналось с насильственного содержания заново составленных трудовых коллективов в казармах. И теперь отклоняющееся от нормы поведение или выступления против решений «кружков качества» или профсоюзов фирм повсюду карались с крайней жестокостью. Ведь без постоянно воспроизводящегося и выполняемого всеми, вплоть до последней поденщицы, консенсуса, система не работает. Символические ритуалы, вроде исполнения гимна фирмы, утренних обращений и т.д., как и в нацистские времена, служат целям постоянной профилактической ликвидации «очагов напряжения». ” Рабочие «Ниссана» рассказывали на конференции профсоюзных групп в Барселоне (1991 г.) о явственных проявлениях кризиса на их родине. По их словам “духовный и физический стресс поразил трудовые коллективы сверх всякой меры и стал очевидной проблемой”. Интересно, что если в 50е – 70е годы, подобные трудовые отношения строились на основе своего рода прикрепленности работника к компании, откуда его практически нельзя было уволить, то теперь стремление к тотальному консенсусу органично сочетается с массовыми чистками-увольнениями.
Похожие “управленческие технологии”, по данным испанского анархо-синдикалистского профсоюза CNT, используются транснациональной корпорацией «Минит», владеющей по всей Испании разветвленной сетью небольших лавочек-мастерских, которые на больших площадях и торговых улицах городов занимаются ремонтом обуви, изготовлением дубликатов ключей, проявлением пленок и моментальным изготовлением фотокопий. Трудовые отношения на этой фирме считаются своего рода моделью для нового тысячелетия. Они основаны на так называемых «японских» методах: промывке мозгов работников, внушении им своеобразной «этики предприятия», системе временных контрактов и обязанности работника выполнять на своем рабочем месте множество параллельных задач, что позволяет экономить средства и значительно повышать рентабельность. Уже в ходе специальных курсов по подготовке, которые многие сравнивают с психологической обработкой в некоторых тоталитарных сектах, будущие сотрудники приучаются проявлять абсолютную лояльность к фирме, обманывать клиентов и экономить на всем. Ритм труда и нагрузка, существующие на «Минит», расцениваются как каторжные. Работники говорят о практике трудовых соглашений, заключенных за спиной трудящихся и сопровождающихся значительным ущемлением их прав, о трудовых отношениях, основанных на преследованиях и страхе, о совершенно невыносимой эксплуатации и о непрерывной угрозе увольнения.
А вот что пишет одна бывшая работница московского супермаркета, принадлежавшего фирме “Глобал-USA”. -“Существует точка зрения, разделяемая, видимо, м-ром Хейгом (владельцем магазина – прим.ред.), что максимально эффективно человек трудится на своем рабочем месте первые 3 месяца, причем именно в этот период эффективность его труда возрастает (при условии, что рабочее место не требует глубоких знаний и особого профессионализма). Учтем это. А также учтем то, что проблем с дешевой — по понятиям гражданина США — рабочей силой, в ближайшие годы, у нас не предвидится. И уволь ты хоть 3/4 персонала — завтра же все освободившиеся места будут заняты новичками. И еще: в условиях производства, не подчиненного нормативам КЗОТа и другим общеизвестным законодательным актам, производства, где целый ряд норм не фиксирован, а, стало быть, регулируется обычным правом, причем нормы эти весьма изменчивы во времени — гораздо выгоднее иметь пусть необученного, но новичка ( уж с работой он как-нибудь справится! ( чем информированного ветерана. В результате руководство “Глобала” со временем обкатало модель кадровой политики, основой которой стала целенаправленно создаваемая атмосфера нестабильности. Ни один сотрудник, на какой бы ступени внутриглобаловской иерархии он ни находился, никогда не чувствовал себя спокойно, а занимаемое место -- своим отныне и вовеки. Кроме широко практиковавшихся индивидуальных увольнений время от времени проводились целые кампании массовых “чисток”, продолжавшиеся обычно неделю-полторы, а затем плавно сходившие на нет. Когда начинались “чистки”, в воздухе разливалось истерическое напряжение.
Однако управление коллективом посредством исключительно карательных мер ( вариант все-таки экстремальный и довольно примитивный; управленческая мысль м-ра Хейга парила гораздо выше, ( он использовал как средство общения с персоналом не только кнут, но и разного калибра пряники. Презентации и массовые пиршества, всегда проходившие с особым размахом. Как правило, эти грандиозные празднества посвящались открытию новых залов или магазинов. Гости, пресса, многофункциональное шампанское, прославление м-ра Хейга, струнные квартеты с ненавязчивой фоновой музычкой, освящение новых торговых пространств православным батюшкой (выглядело это несколько странно, если принять во внимание, что магазин декларируется как американский, а хозяин его ( индус), иногда ( выезд в “Русскую тройку” с яркой программой и пьянкой до утра. “Другой смысл” этих масштабных мероприятий ( демонстрация мощи и величия нашего предприятия, ( и, опять же, создание впечатления сплоченного коллектива, в котором более обеспеченный хозяин всей своею душою радеет о благе своих менее обеспеченных подчиненных, ( прежде всего создание такого впечатления у самих подчиненных. Как ни странно, этот способ влияния на умонастроения сотрудников “Глобала” оказался не таким уж наивным. Обычно торжества знаменовали окончание затяжного аврала, и вымотавшимся за последние дни и недели сотрудникам хватало одного-двух стаканчиков шампанского, чтобы дойти до кондиции. Грузчик С. (как и большинство других глобаловских грузчиков ( перешедший из НИИ электронщик-профессионал), удолбанный работой во время аврала и размягченный выпивкой на презентации: ( Нет, все-таки Хейг ( классный мужик. Не скупится, чтобы нам удовольствие доставить, ( и глаза его увлажнились. Удивительно, насколько проста здесь цепочка “воздействие ( результат”, ни одного промежуточного звена. Манипулировать тем сектором сознания, который отвечает за “Глобал”, оказалось не так уж и сложно
От каждого сотрудника магазина изначально требовалась полнейшая самоотдача и преданность делу, готовность отдавать ему все свое время и силы, а потому м-р Хейг достаточно внимания уделял идеологической работе, т.е. созданию в головах у подчиненных идеальной модели “Глобала”. Обычно непосредственное промывание мозгов делалось менеджерскому составу, поскольку подразумевалось, что менеджеры ( это проводники, которые понесут идеи м-ра Хейга в народ. Собрания менеджеров, имевшие удивительное сходство с комсомольскими и, наверное, партийными, проводились регулярно, ( рабочий день закончился, все давно обессилели и хотят домой. М-р Хейг энергично цветет своей дежурной улыбкой. "Я хочу вам сообщить, что скоро ( (откроется новый зал, новый магазин, произойдет другое выдающееся событие ( вставляется в зависимости от ситуации). У меня грандиозные планы ( (планы красочно конкретизируются). Очень скоро мы обставим всех наших конкурентов, потому что Глобал из зе бест. У нас с вами одно общее дело. Общие интересы. А потому мы с вами должны работать еще лучше, еще энергичнее. (Далее раздаются конкретные рекомендации и указания ( на что именно направлять наши общие усилия, дабы “Глобал” процветал и приумножал капиталы м-ра Хейга.)”
Спектакль производства, в котором каждому работнику отводится не им самим придуманная роль, самоидентификация с “миром” данной компании и присяга на верность ей; все это может идеально сочетаться со спектаклем потребления коммерческих товаров или политических новостей, о чем речь шла выше. Круг замыкается. Индивид, рожденный в постиндустриальном обществе, с самого детства оказывается участником и заложником бесчисленных мелодрам, причем некоторые из них могут быть даже созданы специально для него, с раннего детства он учится подражать героям рекламы или сериалов-боевиков-триллеров, поп- или рок- звездам, везде, в производстве, потреблении, искусстве, политике, а затем (и это самое страшное) в сфере личных отношений, он встречает ту же самую тотальность общества спектакля – нового постиндустриального тоталитаризма. Постиндустриальное будущее – это, по всей вероятности, ситуация, когда на всей планете, во всех ее уголках, будет разыгрываться, под миллионами различных масок, одна и та же кричащая мелодрама, в основе которой лежат коммерческие интересы и стремление к тотальному господству. Обратной ее стороной является физическое и духовное истощение людей, упадок и разрушение культуры, войны, вызванные столкновением интересов сильных мира сего, и экологическая катастрофа. Невозможно игнорировать тот факт, что мы уже в значительной степени принадлежим такому будущему.
Джордж Оруэлл, автор многочисленных эссе на разнообразные литературные, социологические и философские темы, известен как автор знаменитой антиутопии “1984”, описывающей тоталитарное общество. Однако, мало кто знает, что Оруэлл не слишком жаловал и современное ему либерально-демократическое общество, называя его олигархическим. По мнению Оруэлла, лишь массовые протестные движения, которыми периодически взрывается гражданское общество в странах Запада, препятствуют его финальному скатыванию к тоталитарной тирании. В то же время и правители-олигархи, осознавая возможные для себя последствия таких протестных движений, стараются “держаться в рамках” и не так уж часто решаются на действия, могущие возбудить в обществе чрезмерное негодование.
Ханна Арендт так же весьма критическое относилась к западному атомизированному обществу, к принципу парламентского представительства и всеобщему голосованию. Ее идеалу свободы и демократии ближе древнегреческие полисы, нежели современные западноевропейские страны и США. На ее взгляд, как раз небольшое пространство древнегреческого государства-города, с его общими суверенными народными собраниями, на которых решались многие жизненно важные вопросы "было областью свободы". Демократия в полисах базировалась на активном участии граждан в общественной жизни, тогда как теперь граждане отдают предпочтение частной жизни. "Участие" требует от человека гораздо большей самоотдачи и активности, чем простое голосование. По аналогии с полисами, Арендт полагала, что наиболее благоприятной средой для "участия" являются локальные добровольные ассоциации, возникающие по инициативе самих граждан. Не случайно одним из важнейших последствий тоталитаризма она считала подавление свободного, спонтанного начала в общественной жизни. В свою очередь подобные проявления спонтанности она рассматривала, как антитоталитарное противоядие. Подобного взгляда придерживались и такой крупный исследователь тоталитаризма, как Эрих Фромм. Французский исследователь тоталитаризма Ги Дебор полагал, что суверенные общие собрания трудящихся и их советы делегатов, это единственный способ установить живую коммуникацию между людьми, с помощью которой можно будет наладить прямой процесс управления обществом.
Нет ли здесь противоречия? Ведь и тоталитарные системы используют механизмы массовой активности – “живое творчество масс”, о котором писал Владимир Ленин, на которое во многом опирался Адольф Гитлер. Однако, всякая инициатива масс в тоталитарных режимах и движениях, организуется, направляется и манипулируется вождями и иерархиями, и личности, которые в нее втянуты, являются игрушками в руках манипуляторов, а не самоактивными и самодеятельными людьми, устраивающими свою собственную жизнь, следующими своей самости.
Кроме того, вряд ли возможно решить проблемы, связанные с индустриальной и постиндустральной атомизацией общества, с отчуждением людей друг от друга, с ростом бюрократии и манипулятивных моментов, не осуществив переход к целостным и природосообразным формам существования человека.
Аргентинский анархист, активист ФОРА (это анархистское профобъединение насчитывало, вместе с примыкавшими к нему независимыми профсоюзами, до 200 000 человек и было в начале века крупнейшим рабочим союзом Аргентины) Д. Абад де Сантильян говорил: «Не только политический фашизм, но и капиталистический индустриализм является опаснейшей формой тирании... Капиталистический аппарат, если он останется, как есть, и в наших руках никогда не станет инструментом освобождения человека, который по-прежнему будет подавлен этим гигантским механизмом. Сантильян также заявлял: «Индустриализация не является необходимой. Люди тысячелетия жили без нее, жизненное счастье и благосостояние людей не зависят от индустриализации». По словам другого аргентинского анархиста Исмаэля Марти: «Надо думать не исключительно о производстве, а больше о самих людях. Не человек существует для общества, а общество для людей». Он призывал вернуться «назад к простоте природы, к сельскому хозяйству, к коммуне. Только следуя этим принципам, можно преодолеть рыночное производство и перейти к системе свободного распределения».
Можно допустить, что какие-то элементы современных технологий могут быть использованы в целях социального и индивидуального освобождения, однако их применение в полном объеме вряд ли приведет к чему-то иному, кроме как к восстановлению существующих сегодня отношений отчуждения и несвободы (хотя бы и в каком-то новом обличии). Ибо небольшие группы людей, отдельные самоуправляющиеся коллективы, не в состоянии контролировать сверхсложные процессы производства и обмена, которые неизбежны в рамках индустриальных и постиндустриальных глобальных систем, не в состоянии постичь их суть. Частичное, раздробленное на миллионы частей, а не целостное знание сущности этих процессов, ведет к росту специализации и к принципиальному отсутствию возможности понять интересы и цели друг друга (а без этой возможности нельзя и совместно управлять общественной жизнью). Отсюда неизбежно вытекает необходимость формирования технобюрократии, осуществляющей над обществом регулирующий контроль. Причем именно постиндустриальные технологии сообщают этому контролю невиданную прежде мощь, ведут к появлению принципиально новых и тоталитарных по своей сути, форм этого контроля.
Новейшая история стран Запада знает немало примеров мощных социальных движений, включавших в себя элементы “спонтанности” и самоуправления. Благодаря сочетанию акций гражданского неповиновения (маршам протеста, забастовкам, блокадам дорог и т.д.) и конструктивной деятельности по развертыванию независимых ассоциаций, касс взаимопомощи, потребительских и производственных кооперативов, альтернативных школ, параллельных органов местного самоуправления, автономных культурных центров эти движения добивались порой впечатляющих успехов. Таким образом, люди, с одной стороны, пытались корректировать действия правящих кругов, а с другой стороны, создавать новые общественные системы, основанные на принятии коллективных решений общими собраниями участников данных проектов и на уважении к индивидуальным правам и свободе. Иначе говоря, эти инициативы были ничем иным как цепочками маленьких групп, внутри которых людей удерживали как совпадение индивидуальных интересов и устремлений, так и неформальные, близкие отношения. И они позволяли непосредственно решать те или иные проблемы, жить полной жизнью, позволяли перестать быть участниками спектаклей, разыгрываемых СМИ, государством и большим бизнесом.
В 70-е – 80-е годы в ФРГ действовало мощное движение экологических гражданских инициатив, направленное главным образом против строительства ядерных станций и иных предприятий атомной промышленности. В маршах протеста, блокадах строящихся объектов в общей сложности приняло участие несколько миллионов человек. Движение сумело развернуть мощную альтернативную инфраструктуру, параллельную официальной. Только в кооперативных проектах приняли участие сотни тысяч людей. Фактически, участники движения стремились не только затормозить программы по развертыванию ядерных объектов, что в ряде случаев удалось сделать, но и строить самостоятельно новые основания собственной жизни.
В 1985 году во Франции возникло серьезное противодействие правительственным реформам системы образования, которые били по наименее обеспеченной части студентов. Оно выразилось во всеобщей забастовке университетов и в студенческой демонстрации в Париже с 1 миллионом участников. Результат – ряд положений реформы отменен.
В 1988 году в Великобритании началось движение против подушного налога, введенного правительством Тэтчер. Этот налог имел регрессивный характер, т.е. люди с разным уровнем материального достатка должны были платить в казну одинаковые деньги. Взрыв недовольства вывел на улицы сотни тысяч людей. 14 миллионов человек явочным порядком перестали платить налог. В городских кварталах сами жители создали инициативы, занятые организацией протестов. В центре Лондона демонстрация, в которой приняло участие 250 000 человек, вступила в столкновения с полицией. В результате непопулярный налог был отменен.
В 1995 году во Франции 2 миллиона рабочих и студентов приняли участие в длительной забастовке с требованием отмены пакета реформ, предусматривающих сокращение ряда социальных льгот и пенсий. Почти повсеместно в ходе стачек создавались генеральные ассамблеи – суверенные общие собрания работников и студентов. В ряде случаев именно они, а не чиновники официальных бюрократических профсоюзов принимали решения о стачках и вели переговоры с администрацией через своих делегатов. В результате стачки удалось внести в планы правительства существенные коррективы.
“Речь идет о том, - пишет современный итальянский политолог и историк Марко Ревелли - чтобы противопоставить «асоциальности» и индивидуализму рынка, и «абстрактной социальности» государства подлинную социальность общественного, которая сможет развить «конкретные» способности самоуправления конкретных коллективов…, т.е. различных общественных групп, которые сумеют воспользоваться активными ресурсами солидарности вместо обрекающего на пассивность могущества бюрократической организации.
Речь, конечно, не о большой хирургии и не о «высокоскоростной» железной дороге, которые требуют гигантских инвестиций и наличия централизованных структур. Но о базовой медицине (во Франции это уже происходит). О транспорте в городских кварталах, экологической очистке (как в Кройцберге - районе Берлина), о сфере свободного времени, отдельных частях системы образования и повышения квалификации, этим могут заниматься небольшие самоуправляющиеся предприятия или индивиды, занятые добровольным трудом… Это означало бы снова поставить местное измерение впереди национального, а конкретность малых размеров впереди универсальных масштабов «политики». И, в то же время, это заставило бы осознать «равное достоинство» различий, единство в многообразии, и стремиться к обеспечению солидарного равенства в обществе”.
Сумеют ли подобные движения со временем стать той контр-силой, из которой вырастут новые неавторитарные и нетоталитарные общественные отношения, основанные на инициативе самих людей, на самоуправлении? Сумеют ли подобные инициативы хотя бы предотвратить наступление новой волны тоталитаризма? На этот вопрос может дать ответ только время…
Cайт Конфедерации революционных анархо-синдикалистов": [Публикации]